Нынешний повелитель Египта — Херихор I — еще не так давно носил титул Са-Амона, то есть Верховного жреца храма Амона, и был мужчиной высокого роста, очень крепким, с могучей выпуклой грудью. Происхождения он был самого подлого, и только дерзкий ум, железная воля да терпеливое боголюбие помогли ему добиться всего в этой жизни.

Перед лицом фараона усаженный в знак особого расположения не на пол, а на роскошную, украшенную нефритовыми вставками скамью, расположился старейшина врат храма Амона благой Унамон — морщинистый, сгорбленный жрец, последний из ходящих по водам Нила.

Речь шла о безрадостном — простой народ напрочь утратил былое благочестие, Египет раздирала смута, а царская казна была пуста, подобно древней обворованной гробнице.

— Известно ли тебе, солнцеподобный, что злодеи входят в сговор со стражей и оскверняют могилы даже в Долине царей? Если мы не прекратим это, Гор не допустит наши тени к трону Осириса.

— Я читаю в сердце твоем, достопочтимый. — Херихор взмахом бровей удалил из покоев носителя опахала и чуть понизил голос: — Ты ждешь от меня одобрения мудрости твоей.

— Истину ты сказал, повелитель двух стран. — Унамон оторвался от созерцания своих сандалий, которые ему было разрешено не снимать при входе во дворец, и посмотрел фараону в лицо. — Недалеко от храма царицы Хатшепсут я приказал устроить глубокую шахту, переходящую в просторное хранилище. — Старый жрец тяжело вздохнул. — Рабы, рубившие скалу, не пережили захода солнца. Той же ночью послушники и младшие жрецы перенесли в тайник останки Великого Рамзеса, отца его Сети и других царей во множестве, всего числом тридцать семь, однако сами ушли за горизонт еще до утра — их убил персик.

Унамон вторично вздохнул:

— Вход в шахту запечатан и неприметен, а тайну знают теперь только двое.

Низко склонившись, он вытащил из складок одежды небольшую табличку с местоположением захоронения. Едва только фараон всмотрелся в нее, как глина начала крошиться — через минуту на царской ладони лежала лишь горстка сухой пыли.

Секунду висела тишина. Почувствовав, что разговор не закончен, Херихор вытер руку концом своего клафта:

— Слушаю тебя, источник мудрости.

— Быть может, тебе интересно знать, фараон, — старый жрец вернулся на свою скамью, и голос его сделался печален, — одна лишь гробница осталась нетронутой в Долине — царя Тутанхамона из восемнадцатой династии. Вот уже два века стоит она открытой, но любого, попавшего внутрь, ожидает смерть. Говорят, что грабители, двести лег назад сломавшие печати, умерли мгновенно. Рабы, по моему приказу завалившие подземный ход и запечатавшие его, ушли в поля Осириса, едва успев закончить труд — в мучениях. Видимо, со временем заклятье слабеет.

Заметив недоуменный взгляд Херихора, старый жрец поднялся со скамьи:

— Точно никто ничего не знает. Говорят, все дело в каком-то древнем перстне, появившемся еще во времена царя Мины. Двадцать веков прошло, целая вечность.

Не давая заглянуть себе в глаза, Унамон припал к ногам царя и медленно двинулся из зала прочь. Глядя на его сгорбленную, бессильную спину, вспомнил Херихор о былом величии жреческого сословия и в свою очередь тяжело вздохнул: «Ах, что же будет с тобой, бедная земля Египта».

Штабс-капитан успел сделать только пару шагов, не больше. Неожиданно перед его глазами вспыхнул ослепительный белый свет, и он увидел стремительный блестящий поток, надвигавшийся на него со страшной быстротой. Хованский закричал и побежал бешено, но гигантская волна легко подхватила его и понесла на своем гребне в направлении исполинского конуса мрака, занимавшего все видимое пространство впереди.

Густая темнота окутала его со всех сторон. Движение тем временем замедлилось, и штабс-капитан понял, что очутился в каменистой, сплошь покрытой невысокими холмами пустоши. Было сумрачно — окрестности освещались лишь потоками лавы, выбегавшими из бесновавшегося неподалеку вулкана, громко шипели, струясь между острых обломков скал, огромные пятнистые гады, а во влажном воздухе разливалось плотное, ни с чем не сравнимое зловоние.

Чувствуя, что его может вытошнить в любую секунду, Хованский уставился себе под ноги и медленно побрел к соседнему холму, откуда доносились приглушенные стоны и отвратительные звуки рвоты — хоть что-то человеческое. По пути он едва не наступил на грозно поднявшуюся у самых его ног гадину, в кровь ободрал, подскользнувшись на чем-то тягучем, локти и, заглянув наконец за обломок скалы, обомлел.

Там, за шикарно накрытыми столами, расположились господа и дамы комплекции впечатляющей, сразу видно, относившиеся к своим желудкам с уважением. Вот прямо на глазах штабс-капитана исходивший слюной сотрапезник смазал черной икрой расстегайчик с вязигой, смачно выкушав водочки, заглотил пирожок, и сейчас же его вывернуло наизнанку, оставив в качестве воспоминания о съеденном жгучий вкус желчи. Неподалеку от любителя зернистой давилась ватрушками с крепким чаем пожилая матрона, рядом с ней кого-то рвало шашлыком по-карски. Чувствуя, как желудок поднимается к горлу, Семен Ильич поспешил от пирующих прочь.

Однако далеко уйти не удалось — внимание его привлекли страстные стоны. Миновав ближайшую скалу, штабс-капитан сразу же очутился в прелестном зеленом оазисе, заросшим финиковыми пальмами и тамариндами. Под сенью их раскидистых крон в позах весьма откровенных возлежали мужчины и женщины, с губ их слетали неясные звуки, а нагие тела, хоть и сплетались в истоме, но слиться, увы, не могли. Эрос здесь царствовал лишь наполовину.

Вглядевшись, Хованский заметил, что в самый желанный момент мужчины становились бессильны, а женские чресла сводила жестокая судорога, превращая их каждый раз в неприступную твердыню. Он также разглядел между стволов несчастных, изнемогавших от сладострастья, однако бессильных помочь себе: их женское начало сковали цепи поясов безбрачия.

На зеленой травке в самом центре оазиса тоже корежились людские тела, однако от страсти несколько иного рода. Это страдали обреченные на вечную ломку морфинисты: кто-то чихал без удержу, некоторые извивались ужом от сильной боли в желудке, а кое-кто уже жевал свои носки, пытаясь уловить в частицах пота хотя бы мизерные доли наркотика.

Миновал их Семен Ильич с отвращением. Оказавшись на окраине оазиса, увидел он стену ядовитого кустарника, уныло простиравшуюся вдоль линии горизонта. У корней кишело гадов ползучих во множестве, а откуда-то неподалеку доносилось скрежетание чего-то железного, сильно пахло серой, смолой, да громко гудело пламя. Внезапно раздались крики столь истошные, что у штабс-капитана между лопаток пробежала дрожь. Он замер на месте, очень сомневаясь относительно путешествия за колючую изгородь, и правильно сделал.

Невидимая сила стремительно швырнула его на землю, перед глазами снова вспыхнул яркий, похожий на солнечный, свет, и Семен Ильич ощутил себя лежащим в прохладе каменной галереи.

— Тьфу ты, черт! — Фонарик уже был при последнем издыхании. Глянув на часы, Хованский энергично вскочил на ноги, однако направился не в сторону сокровищницы — хрен с ним, с Тутанхамоном, — а на выход.

Словно гимназистка-целка, он провалялся полночи без чувств. Теперь уже надо было не о рыжье думать, а о том, как заметать следы и уносить ноги.

Заметив дохлую гадину у стены, штабс-капитан вспомнил о кольце, затем про сон свой пакостный и, сплюнув от презрения к своей особе, начал заниматься делом.

Уже остывшие тела месье Мишеля и Хорька он оттащил шагов за триста к соседнему холму, профессионально обшмонав, все нужное забрал себе — в дороге пригодится, и начал распрягать погибших догола.

«Эх, товарищи». — Изуродовав мертвые лица до неузнаваемости, Хованский отрезал у трупов головы и, завалив сверху камнями, надежно похоронил в глубокой расщелине. Одежда исчезла под грудой гранитных осколков, а обнаженные тела, распоров им предварительно животы, штабс-капитан оставил на скалистой вершине — вон сколько пернатой сволочи летает в небе, будет им нынче пожива.