Когда холмы окрасились в фиолетовый цвет и из-за них выглянуло солнце, Семен Ильич был уже в пути. Он шел упругим шагом человека, уверенного в себе, и единственное чувство, которое волновало его, было горячее желание поесть — еще бы, со вчерашнего ужина не жравши.

«Где искать французских туристов? Куда завела их жажда приключений? Чем они заплатили за любовь?» — Хованский сбросил на пол газеты недельной давности и вытянулся на мокрой от пота простыне. О факте нападения на фараонову гробницу в прессе не говорилось ничего, видимо, хранилы-арабы, оттащив жмуров с дохлой змеюгой, молча присыпали их и, чтобы сохранить лицо, хором состроили куру.

«Ну и жара». — Штабс-капитан притушил папиросу о подошву башмака, рывком поднявшись на ноги, сунул хабарик за ухо и с тоской посмотрел в окно на царившую у причалов суету. Вот уже сутки в ожидании парохода на Марсель он изнывал в паршивом портовом притоне — грязном, полном воров и проституток, названном, однако, весьма благозвучно: «Жемчужная услада Египта».

Вчерашним вечером здесь расписали насмерть брабанским методом, то есть горлышком разбитой бутылки, шикарную красотку, не пожелавшую отдаться за предложенную сумму. Нынешней ночью дико верещал в агонии зарезанный чилийским приемом — опасной бритвой, заложенной в курчавой негритянской шевелюре, — изрядно задолжавший сутенер, а уже под утро в дверь номера Семена Ильич стали бешено стучать кулачищами:

— Жанетта, открывай! Мы заплатим обязательно.

Продолжалось это, правда, недолго, вместо прелестницы на пороге возник разъяренный Хованский, с ходу надавал просителям по мозгам, и те на карачках отчалили, тем не менее окончательно испоганив и без того дурное расположение духа Семена Ильича. Сколько он ни ворочался потом, заснуть уже не удавалось — в голову лезла всякая гадость. Глядя сквозь грязное стекло на разложившийся собачий труп, Хованский вдруг вспомнил порешившего себя родителя. А может, по стопам любимого отца?

Состояние дел действительно было не блестящим. Финансов осталось не много, запас энтузиазма подходил к концу, а главное — американский любитель старины, который, судя по всему, был человеком непростым, наверняка теперь потребует замазку компенсировать и уж во всяком случае спокойно работать штабс-капитану в Париже не позволит — замочит или сдаст на растерзание Фемиде. «Ладно, там видно будет. — Семен Ильич развел мыло и принялся сбривать свои заметно порыжевшие под южным солнышком усы. — Сейчас главное — убраться подальше от этой осточертевшей земли фараонов».

На следующее утро его желание, похоже, начало сбываться. Заскрежетали в клюзах якорные цепи, простуженно заревел гудок, и ржавый ветеран, гордо названный еще в прошлом столетии «Юпитером», повлек Хованского к французским берегам, правда, без особого комфорта. Где-то совсем рядом за переборкой с лязгом работала машина, вода, казалось, плескалась в самый иллюминатор, однако штабс-капитан знал хорошо, что все в жизни преходяще, и к неудобствам относился по-философски — со спокойствием.

Давно уже растаял в сизой дымке африканский берег, одни только зеленые волны плескались до самого горизонта. А вот память Хованского с Египтом расставаться, похоже, и не собиралась. В первую же ночь приснилась ему гадость какая-то, будто бы очутился он в огромном, освещенном ярко пылавшими факелами подземелье. Курился из кадильниц густой благовонный дым, где-то неподалеку ритмично ударяли в бронзовую доску, и под ее раскатистый звон слышалось негромкое пение:

Постепенно клубы благовоний рассеялись, и стали видны поющие. Они были одеты в широкие черные плащи с капюшонами, полностью закрывавшими лица, каждый держал в руке факел, и в свете их Хованский разглядел прикованную к каменной плите нагую меднокожую женщину. Она была без парика, с обритым наголо черепом, все волосы на теле отсутствовали также. Глаза ее были полны животного, не оставляющего в душе ничего человеческого ужаса.

Наконец пение смолкло. Один из одетых в черное придвинулся к женщине вплотную. Долго он смотрел ей из-под капюшона в лицо и неожиданно низко склонился:

— О, идущая на Запад, ты будешь достойной тофар-невестой господину нашему Гернухору в полях Осириса.

При этих словах судорога пробежала по женскому животу, и рот ее распялился в пронзительном крике, однако под сводами подземелья ни звука не раздалось — в корень языка несчастной была глубоко всажена зазубренная кость ядовитой рыбы фархак. В бешеном усилии освободиться тело прикованной выгнулось, глубоко врезались в нежную плоть ржавые цепи на бедрах. Но все напрасно. Выпрямившись, человек в черном улыбнулся:

— Пусть ничто не тревожит тебя, госпожа. Ты будешь предана в руки искуснейших парасхитов, и путь твой к мужу твоему будет долог, как длинная извилистая дорога в темноте.

На секунду он замолчал и положил руку извивающейся женщине на лобок:

— Они — великие мастера, и раньше времени, госпожа, дух Ка не покинет твое тело. Ничто не пройдет мимо тебя — ты почувствуешь, как живот твой будет вскрыт, и увидишь урны, которые с благословения великого Гора вместят твои внутренности, все, кроме легких и сердца. Затем твое тело зашьют и опустят в содовый колодец, где искуснейшие хоахиты будут поддерживать в нем жизнь, чтобы путь твой не кончился скоро. Семьдесят дней будешь предаваться ты неописуемой муке, чтобы через нее очиститься и предстать перед мужем твоим непорочной. А когда тебя вынут из ванны, то вместо собственных вставят стеклянные очи, со всем тщанием, с величайшим искусством растворят ткани мозга и извлекут их, не нарушив красоты твоих несравненных ноздрей. В последнюю очередь ты лишишься сердца, а все полости будут заполнены особыми смолами, и тело твое обретет чудесное свойство — веками ты будешь нетленна, но не засохшей мумией, а такой, как была при жизни.

С этими словами говоривший нажал на выступ в стене, и каменная глыба, на которой была распята несчастная, медленно заняла горизонтальное положение. Сейчас же в руках человека в черном оказался острый как бритва обсидиановый нож, и он принялся неторопливо срезать с женских ног подошвы:

— Дозволь мне, госпожа, для начала очистить ступни твои от земного праха.

Тонкой струйкой потекла на землю кровь, снова черные запели негромко: «В Абидос, в Абидос», — и Стен Ильич проснулся: «Тьфу ты, мердэ собачье». И вот так весь путь до французских берегов, просто какое-то мученье.

В Марсель штабс-капитан прибыл в расположении духа, надо прямо сказать, неважном. Кроме того, выяснилось, что добытый на родине фараонов перстень реализации в скором времени не подлежал — слишком уж плотно он сидел на пальце, не снять, и Семену Ильичу иного пути кроме как на гоп-стоп не оставалось. Вечером того же дня он затаился словно барс в тени деревьев парка Националь, как раз неподалеку от огромного, раскидистого платана, под которым стояла уютная, обвитая плющом беседка. Именно здесь проклятые нувориши, разжиревшие на народной крови, охмуряли красотами природа доверчивых французских девушек, а затем волокли их прямо в койку. Хованский времени зря терять не стал. С яростью голодного зверя он глушанул пузатого, с воспаленными рыхлыми щеками молодчика, ударом в челюсть заткнул хлебало решившей было завизжать девице и, прихватив внушительный лопатник кавалера, мгновенно унес ноги.

На вечерних улицах в центре Марселя было светло как днем — горели фонари, переливались огоньками фасады кабаков. В их витринах отражались фары автомобилей, однако штабс-капитан направился от всего этого великолепия подальше и подыскал себе крышу в грязной, неприметной ночлежке с названием отвратительным «Клоп кардинала». Здесь он получил холодного, тушенного еще вчера кролика, литр красного «пифа» и, обретя от съеденного благодушный настрой, принялся рассматривать свою добычу.