Ветер дул с моря, швыряя в лицо брызги. И в его хриплом вое не сразу различил Удо отдаленное потрескивание. А потом над холмами взвился дым, растекшийся по небу, и медленное солнце стало серым, запутавшись в темной кисее. Да, это горела база. Там гибнут викинги. Проклятые охранники, тупоголовые мерзавцы… Они ответят за каждую драгоценную жизнь детей Одина! Они ответят — или он не потомок Роецки, никогда ни о чем не забывающих!

Как трудно, оказывается, бежать по прибрежным камням, именно бежать, а не идти… Сбивается дыхание, пот заливает глаза, а остановиться нельзя… И брошен на месте ночлега альпеншток, который так помогает удержаться на скользких мхах.

Отец Один, помоги! Братья гибнут там, а я здесь, и нет сил добежать, и ничем не могу помочь… Один, услышь!

И услышал Отец Асов мольбу Воина своего, и в дымной пелене, пронизанной молниями, опустились на плечи Удо белоснежные крылья, упруго затрепетав на ветру.

И помчался Роецки, не касаясь земли, паря над валунами, словно песчинками они были, каких тысячи тысяч на морском дне.

Все ближе база, все горше дым. Но не деревом пахнет воздух, но горящим мясом. Гибнут, гибнут викинги, братья мои, я же не с ними… Горе мне, позор мне и печаль! Скорее несите меня, крылья!

Когда же приблизился чадный смрад, оглянулся по сторонам Удо фон Роецки и увидел: стоит он на холме. Нет больше крыльев. И нет базы. Черными пятнами лежат обгорелые стены, и кровля Валгаллы, провалившись, вмяла в песок позолоту. Обезглавленные тела валяются повсюду, и нагие девы бредут к серому дому, гонимые викингами.

Кто совершил зло, ответь, Отец?

Но молчал Один, молчало море, вечер молчал, и лишь синий крик рвался из глаз Воина на холме. А на траве лежала граненая кость. Нагнулся Удо, чтобы поднять ее, но не далась, священная. И лишь темнел отчетливо знак, ясный, как знамение.

И смысл знака был: норн. Судьба!

Одну за другой рыжие воины ставили девушек на колени, и меч падал на нежные плечи, прикрытые лишь спутанными волосами. Рудольф Бруннер сдержанно рычал, прильнув к щели. Многих из этих девочек он обнимал, а сейчас их убивают — и он ничем не может помочь. Подонок Хальфи делал знак, и обезглавленное тело оттаскивали прочь. “Боже, и эту кровавую мразь я считал другом!” Вновь поднимался меч и, прежде чем Хальфи опускал его, Хохи, стоящий прямо против окна, разевал поганую пасть. Море пыталось заглушить слова, но рыжая свинья вопила слишком громко, и даже скудный запас норвежских слов, которым располагал Бруннер, позволял понять, чего хотят скоты.

— Дверь! Дверь! Дверь! И — жизнь!

Прижавшись к Рудольфу, смотрел в щель профессор Бухенвальд. Он уже вполне пришел в себя, хотя и выглядел очень скверно. При первом взмахе меча его вырвало прямо на пол, но он не отходил от окна, словно завороженный. В профиль он казался высохшим и остроносым, похожим, скорее, на труп, нежели на человека. Девушки плакали, звали на помощь, но это было бесполезно: их держали руки, откованные из стали. “Ну ничего, зверюги, погодите, наши придут… Дверь вам? Смыться хотите? Как же! Я — ответственный за охрану объекта. Если вас не будет, кто ответит? А? А если останетесь — выкручусь. То-то. Поэтому рубите, детки, рубите, пока не надоест. А мы потерпим”.

— Дверь! Дверь! Дверь!

Дым, черный дым окутал развалины. Угасшее пламя не кормило его, и рассеивался дым по фиорду, прижимаясь к воде и не поднимаясь ввысь. Удо фон Роецки, глядя прямо перед собою, шел с холма к пепелищу, и дым отступал, сталкиваясь со льдом неслезящихся глаз. Дым и пламя. И тела на траве. Судьба!

Он шел, не разбирая дороги. Отделившись от остальных, один из викингов двинулся навстречу, на ходу поднимая секиру. И когда солнечный луч, ударив в глаза, растопил лед, Удо фон Роецки очнулся.

Смеясь, скинул он куртку и вынул из ножен меч предков, снятый со стены отцовского замка.

Но меч вырвался из руки, словно столкнувшись с летящим валуном, и мертвенный холод, мимолетно коснувшийся лба, проник в мозг. И исчезло все, лишь открылись взору врата Золотого Чертога, девы, изгибаясь, манили Удо к себе, и ясная тропа вела к широким воротам.

И шагнул Удо вперед…

Хальфдан Голая Грудь отшвырнул секиру, оскверненную кровью свана, и неторопливо пошел назад, к побратимам.

Самолет прилетел ближе к вечеру, когда творящееся на берегу стало зыбко-расплывчатым. Рудольф Бруннер отчетливо представлял, как в распахнувшийся люк прыгают ребята из спецкоманды и, едва коснувшись сапогами земли, рассыпаются в цепь, паля от животов веером по всему живому. Рыжики рассыпались по камням. В их автоматах больше не было патронов, и поэтому им оставалось лишь бежать, бежать к воде. Только друг Хальфи кинулся в другую сторону — туда, откуда наступали спасители. Бруннер видел, как он сделал несколько шагов, подняв меч над головой, а пули рубили его на куски…

Руди возился с замком и хохотал. “Вот так! Только так! Мы, колбасники из Штутгарта, живучий народ!” Профессор Бухенвальд глядел в спину смеющемуся штандартенфюреру стеклянными глазами, и разбухший язык виднелся меж редких зубов, словно старик решил подразниться напоследок. “Сам виноват! Когда рыжики вытащили к окну старую суку и она заверещала, этот маразматик кинулся к пульту. Как же, как же… Дверь — жизнь! Чья жизнь, позвольте узнать? Этой дуре все равно недолго оставалось, а спросят за все с Руди! Нет уж”. Он отшвырнул профессора в угол, но было поздно: дырка над фиордом уже сверкала, как та лампочка. “Как выключить? Как?! Как?!!!” Профессор молчал и только хихикал. Бруннер схватил табурет и что было сил ударил по проклятой коробке пульта. Еще раз, посильнее! Еще! Что-то щелкнуло, и дырка пропала.

Пропала, не оставив никаких шансов рыжим извергам, но зато вернув хоть какую-то надежду Рудольфу Бруннеру.

…Из одиннадцати викингов до моря добежали только пятеро. Сейчас их головы покачивались на воде, приближаясь к длинной лодке, на которой они приплыли. Эсэсовцы, выстроившись вдоль берега, посылали очередь за очередью вслед плывущим. Вот один из них нырнул и не вынырнул. Еще один. Руди Бруннер выкарабкался из двери и, пошатываясь, побрел к десантникам. Только сейчас он понял, как устал и, чего уж там, насколько перепугался. Шнапса бы…

— Эй, парни!

Ребята в черном продолжили свое дело. Лишь один, оглянувшись на голос, опустил автомат и двинулся навстречу Бруннеру. “Черт возьми, ну и сюрприз… Отто Нагель! Дружище Отто, здравствуй. Вот мы и в расчете. Помнишь, когда ты продулся в покер, кто выручил? А? Вот-вот. Все, приятель, ты ничего не должен старине Руди. Отто, Отто, молодчага… ты что, не слушаешь меня? Что? Извини, я не слышу…”

— Где профессор? Где барон фон Роецки?

Штандартенфюрер Рудольф Бруннер медленно попятился. Отто, похоже, не узнавал старого приятеля. Лицо шефа спецкоманды было серым и твердым, как бетон. И голос тоже оказался чужим, сдавленным и ненавидящим.

— Что с аппаратурой?

Рудольф Бруннер в ужасе мотнул головой и попытался упасть на колени.

— Стоять!

— Отто…

В горле защемило, захотелось высунуть язык, чтобы не мешал вздохнуть.

И Отто Нагель дал Рудольфу вздохнуть, прежде чем выпустить в ублюдка очередь.

XI

Да, это была славная буря стрел, сладкая битва; подобных не видел земной круг от начала фиордов. Открылась сияющая дверь, и закрылась она. Тогда те, кто сомневался, духи ли зла вокруг, утратили сомнения, ведь только оборотень не пощадит женщин своей крови. Я, Хохи Гибель Сванов, говорю: скоро идти нам в последний поход и не найти спасения. Отцовский драккар качает волна, зовет в путь, но куда плыть, если лишь четыре руки у нас двоих, весел же двадцать пар? Мы бились и разбиты. Против железной птицы разве устоит смертный? Вот небесные сваны стоят на берегу, готовя ладью. Я же безоружен, и побратимы мертвы. Идите спокойно в Валгаллу, мужи весла. В ясном костре сгорели ваши тела и не осквернить сванам благородных голов, как сделано ими с братом моим. Нас же некому проводить. Так что ж, пусть кремень и кресало породят искру. Ярка и голодна, пойдет пировать дочь огня, и пищей ей станут смоленые ребра коня волны. Спешат сваны, снаряжают свою ладью. Смеюсь над ними, жалкими: ведь не успеть им. Бежит по бортам огонь, по румам бежит, ползет огонь по веслу, тщась поджечь море, и гаснет, шипя, в паутине пены. Гудит пламя, стеной скрывая берег, и не кричать нашим лицам в чашах из твердой воды. Запевай же песню, Бьярни-скальд, сын Хокона, сплетай кёнинги — сколько успеешь. Пусть раньше наших душ взлетит в небо песня твоя, тревожа богов. Пой, Бьярни, громче пой, а я помогу тебе, как сумею. Мы вплывем в Валгаллу на пылающем драккаре, и это будет новая сага, сага воды и огня. В ней не будет ни слова лжи, и поэтому ее никогда не споют…