Потягивая пиво из маминой фарфоровой кружки, Рудольф Бруннер неторопливо размышлял: “Дикари дикарями, а взгляни ближе — ребята хоть куда, не чета боснийским бандюгам. И выпить не дураки, и с бабой не теряются. И никакой зауми, что главное”. Бруннер с ними быстро сговорился, особенно с Хальфданом. Вот парень! Такой не пропадет в голодуху. На прошлой неделе Руди затащил громилу к себе, и они чертовски славно повеселились. А любопытно, какие глаза сделал бы герр Роецки, загляни он в тот вечер на квартиру коменданта?

Нарушив медленные мысли, за окном ударил колокол. “Шестнадцать ноль — ноль. Личное время. Рыжие парни отобедали и сидят сейчас, небось, на камнях под часами. Дались им эти часы! От катера уже не шарахаются, к радио привыкли, а часы никак в толк не возьмут”.

Штандартенфюрер выбил пробку из очередной бутылки и направил в кружку тугую светло-желтую струю. “Это когда ж Хальфи придет? Ага, к семи, договорено так. С “валькириями” тоже разговор был, подойдут. Мне, значит, Лорхен, а Хальфи, как в тот раз, двух…

Справедливости ради отметим, что самому Рудольфу такие выводы делать было все же не по разуму. Очень помогли неспешные беседы за чашкой чая с профессором Бухенвальдом; фрау Марта пекла к приходу гостя замечательные крендельки с тмином и накладывала в розетку побольше варенья. “Ешьте, Руди, ешьте, наш Калле так любит этот сорт, если хотите, я запишу рецепт для вашей матушки”. Руди искренне привязался к старикам и с постоянным сожалением думал о пометке “икс” в их личных делах. Чету Бухенвальд надлежало ликвидировать немедленно по завершении операции. Нет уж, пусть живут, милые люди. У Руди-Муди иные планы. Он не намерен еще раз наведаться в Боснию, но уже в тюремном вагоне.

Итак, решено: он переговорит с Хальфданом. Тот вроде в нормальных отношениях с шефом ихним, этим самым Хохи (тоже, кстати, скотина: ходит надутый, ни здрасьте, ни до свиданья, второй Роецки). Плевать! Мне с ним не жить, мне б только там, у рыжиков оказаться. Пригожусь. Устроюсь как-нибудь. Что, Руди Бруннеру больше всех надо, что ли?”

Бруннер поднялся и заправил койку. Семнадцать тридцать. С минуты на минуту Лорхен подойдет. Все же вечеринка какая-никакая, — приготовиться нужно.

Хальфи так и не соизволил явиться. До трех ночи Руди рассеивал досаду, затем отключился и проснулся лишь тогда, когда по лицу хлестнуло брызгами щепок и стеклянным крошевом. За окном стреляли. Еще не успев понять, что происходит, Бруннер скатился с койки и увидел, как ползет по стене, мучительно изогнувшись, Лорхен. Рот ее был распахнут в беззвучном стоне, синие глаза выцветали с каждой секундой, коротенький фартучек набухал красным, а в руках как-то очень ровно держался поднос, и над чашечками вился медленный прозрачный дымок.

С берега били по окнам. Подобные штучки были знакомы: боснийские бандиты обожали расстреливать в упор честно отдыхающего солдата, а потом уходили в горы. Но здесь?.. Тонко звякнуло стекло: Лорхен, наконец, упала, и капли горячего кофе обожгли порезы на щеках Рудольфа. Впрочем, боли не было. Не до того. Стараясь не высовывать голову выше подоконника, штандартенфюрер дотянулся до стула, сорвал со спинки автомат и, всем телом распахнув дверь, кинулся вниз по лестнице к выходу, где ни на секунду не стихала перестрелка…

IX

Уже полную луну сражался свет с мраком, изгоняя его с моря богов, а мы обитали в чертоге Валгаллы, и все было там так, как говорят саги. И сверх того многое увидели мы, о чем неведомо мудрейшим из скальдов: ведь с чужих слов слагают они кёнинги в ожерелья песен, мы же узрели воочию. Знаком нам стал круг небесный не хуже Гьюки-фиорда. Был же он таков: холмы, заросшие кустарником, и луг под холмами, меж морем и лугом берег, усыпанный камнями до самой пристани, где прыгала на волнах железная ладья. У подножия холмов высился чертог, поодаль дома ансов теснились, числом два больших и один малый, обитель Мунира. И еще один, обшитый каменной кожей, серой, как рассвет. Загон же для рабов, быстрому грому обреченных, в счет не беру, ибо опустел он к исходу луны.

Невелик был фиорд и мало ансов насчитал я. Мунир и Брун властвовали тут в отсутствие Одина, под рукою же их ходили ансы-воины с быстрыми громами на ремнях, числом дважды по десять и еще пять, да еще один, что обитал на страж-башне.

На третий день от прихода, собрав нас, сказал Мунир: “Худые вести в устах держу, сразу говорить не хотел, пир портить гостям недоброе дело. Но свершилось: пришел час Рагнаради и побеждены асы, герои же пали вторично и не возродятся вновь, с ними и смертные легли. Плач же, Хохи-хёвдинг, сын Сигурда, ведь не увидишь ты больше братьев своих”. И, повысив голос, вскричал: “Но живы асы и скоро придут! Велено сказать: изгнанные с круга небесного в круг земной войдут. С вами жить будут, в Гьюки-фиорде. Готовы ли вы, дети Одина, отца своего встретить и от бед хранить?” И ответил я за всех: “Можем ли иначе? Не для того ли вручен нам быстрый гром?” Тогда показал Мунир лик на щите, сказав: “Вот прислал Один тень лица своего, смотрите!” И иные щиты показал, говоря при этом: “Вот юный Бальдур, а вот Хорд Слепец, а это Тор, ярость битвы!” Так скажу: иначе видел я во снах своих лики асов, и саги иными их называли. Мыслимо ли: толст Бальдур? Возможно ли: худосочен Тор? Но что толку в сомнении? Невиданной работы были тени-лица на щите: глядели с улыбкой и сияли глаза. Что ж, увидев невиданное, узнали неслыханное. На то асов воля.

Быстрым громом владеть учили нас ансы, и твердые плоды роздали. Бросивший такой плод вздымал землю к небу, и там, где оседала земля, засеяна она была железом. И старательно подчинялись мы Бруну-оружничему, он же не был горд и снисходил к смертным, особо выделяя Хальфдана, сильнейшего: валькирий делил с ним и огонь воды подносил. Побратимы же не завидовали Голой Груди — ведь и вправду из всех первым он достоин был дружбы анса.

Не жалея тел своих, познавали дети фиордов тайную мудрость божественной битвы. И уменье хранить асов от злых козней также постигли, заплатив жизнями двоих. Имена же неудачливых таковы: Рольф Белые Штаны, сын Хьягни Скаллагримсона и Гондульф Безродный, что пристал к дружине Сигурда ярла в стране англов. Когда пробегали часы ученья, каждый проводил время по-своему: иной к валькириям шел, другой у столов садился, требуя мяса и сладких камней. Ни тем, ни другим не препятствовал я.

И вот пришел ко мне Бьярни, говоря: “Сагу сложить хочу, твоя сага будет, Хохи! Кто другой, не став ярлом, сагу имел? Нет таких. Сплел я слова в венок, кёнинги огранил. Но нет среди них одного, и распадается цепь. Хочу видеть жилище Мунира. Помоги, ярл!” Так назвал меня Бьярни, с которым разорял я в детстве птичьи гнезда, и не мог я отказать. На отшибе стояла обитель аса: невысока, в один накат, окна плотная ткань прикрывала и твердая вода. Дверь же вестник богов запирал: без засова, без замка стояла дверь, но не играл ею ветер. Сказал Бьярни: “Кинжалом сломать запор нетрудно, прошу тебя войти со мною. Ушел Мунир, и мы войдем и уйдем. Коли вернется ас и увидит меня одного, проклянет. Тебя же простит, ибо ты Сигурда сын и Одину не чужой”. И правда была в словах Бьярни, разумного не по числу пройденных зим, но по воле богов.

Решив, сделали: кинжалом открыли дверь обители Мунира и вошли. Мрака полог разогнали, засветив звезду в потолке. Скудно жил вестник богов, но скудость жилища была достойна мужа: много железа, мало золота. Три двери предстали взору. Первой ближнюю открыл Бьярни, но не было в малой палате чудес: стол да табурет, да ящик, умеющий говорить. И огорчился Бьярни: “Что в сагу вплести? Дверь сломали, стол увидели. Беден, вижу, Мунир ас”. Ответил я: “Горевать не спеши: ведь еще одна дверь перед нами, а вот третья. Не там ли чудеса?” Вторую дверь распахнул Бьярни, и мы вошли. Узкое ложе открылось нам, покрытое серой тканью, над ложем лик Одина, подобный виденному нами в руках Мунира. Но больший и в странных одеждах был Отец Асов. Другая стена не видна оказалась, укрытая тканью багряной. В середине отметина, белый круг, на белом же — черный знак, схожий с пауком. На третьей стене оружие висело и, не поверив зрению, трижды закрыл я глаза и открыл, ведь знал я это оружие.