— Чепуха какая-то, — сказал Воронцов.

Льюина он знал. Лично не встречался, но слышал о нем довольно часто. Физик был одним из активистов общества “Ученые за мир”. Дважды его арестовывали во время демонстраций и выпускали под залог. Занимался он теорией элементарных частиц или чем-то подобным. Выступление физика перед студентами по меньшей мере странно. Даже оголтелые “ястребы” сейчас редко позволяют себе такие высказывания, понимая, что политического капитала этим не наживешь. К тому же, студенты — не та аудитория, перед которой стоило бы пропагандировать идеи ядерной войны. Значит, выступление было рассчитано, скорее всего, на кого-то другого. Если человек сегодня выступает за мир, а завтра призывает к войне, тому должна быть серьезная причина.

Воронцов произнес последнюю фразу вслух, и Лев согласно кивнул:

— Если причины личного характера, то это не так интересно. А если есть какие-то другие факторы? Может быть, мы чего-то не учитываем или не понимаем?

— Вы предлагаете мне поговорить с ним? — спросил Воронцов.

— Было бы неплохо, хотя на интервью я не рассчитываю. Но попытайтесь. Главное — соберите сведения. В общем, вы понимаете, чего я хочу.

— Вполне, — кивнул Воронцов.

— Это не к спеху, но, по-моему, очень любопытно.

Любопытно. Как это часто бывает, слово прилипло, и Воронцов повторял его, спускаясь в лифте и перебегая под дождем к машине, а потом выезжая на шоссе Энтузиастов, он еще раз повторил это слово. Действительно, любопытно. Человек призывает уничтожить все живое, включая, естественно, и себя. Он хороший физик, писал в свое время о ядерной зиме, значит, хорошо представляет последствия конфликта.

“Прежде чем снять скафандр, проверьте — можно ли дышать воздухом этой планеты!” — такую надпись Воронцов увидел как-то в Централ-парке на иллюзионе “Космические приключения”. Он не пожалел денег и пошел смотреть. Это действительно оказалось очень интересно — полная имитация иного мира, настоящий скафандр. Приборы показывали: снаружи смесь хлористого водорода с еще какой-то гадостью. Один посетитель не поверил наставлениям, и Воронцов видел потом, как он заходился в кашле, стоя у ограды аттракциона. Если уж делать гадость, то — добросовестно.

Приезжая в Нью-Скоп, Воронцов, будто в Централ-парке, натягивал на себя скафандр — невидимую психологическую броню, которая постепенно таяла.

В квартире его ждала бумага с уведомлением: арендная плата повышалась на пятьдесят процентов. По местным понятиям квартира была более чем скромной — две комнаты и кухня. Но комнаты были уютными, особенно привлекал Воронцова вид с семнадцатого этажа. Переезжать не хотелось. Воронцов послал запрос в Москву и на другой день получил ответ: “Оставайтесь”.

Для того, чтобы отобрать из хаоса информации о деловой и политической жизни материал для первой корреспонденции, Воронцову понадобилось четыре дня. В департаменте прошла волна перемещений В отставку подали сразу пять министров, президент заявил, что не желает дурных разговоров о правительстве и что ему нечего скрывать. Воронцов дал свой анализ ситуации, написал материал и надеялся, что Лев будет доволен. Материал пошел сразу, и спустя неделю после приезда Воронцов позволил себе, наконец, расслабиться.

Вечер он решил провести в пресс-клубе — здесь заводились знакомства, нащупывались связи, но вести сугубо деловые разговоры считалось дурным тоном. Пошли они вдвоем с Крымовым, корреспондентом АПН. Отправились пешком. Сентябрь в Нью-Скопе выдался довольно прохладным, и воздух был прозрачнее и чище обычного. Разговор вели необязательный, Воронцов больше смотрел по сторонам. Купили в автомате вечерние газеты и постояли, быстро перелистывая страницы. Сенсаций не было. Воронцова привлек материал на шестой полосе — некий Льюин погиб от рук грабителей на перроне подземки. Конечно, это был другой Льюин, но фамилия напомнила о поручении Льва, и Воронцов подумал, что пора уже вплотную заняться физиком.

— Николай Павлович, — спросил он Крымова, — вам знакома фамилия физика Льюина?

— Конечно, — сказал Крымов. — Говорил с ним год назад. Очень приятный человек, но показался немного банальным. Его разговоры не выходили за рамки обычных рассуждений человека, который много смыслит в науке, но полный профан в политике. А я, к сожалению, профан в физике, так что материал тогда не получился.

— Вы читали его последние высказывания?

— Читал и лишний раз убедился, что он недалекий человек. О войне рассуждает так же банально, как и о мире.

— Вы думаете?

— Да, это неинтересно. Льюин не один такой среди ученых. В науке — светлые головы, но в политике путают плюсы и минусы.

— Наверно, не так все просто, — усомнился Воронцов.

— Согласен. Но понимаете, отношение ученых к мировой политике часто определяется не законами политической жизни, а законами тех наук, которыми они занимаются. Льюин, к примеру, убеждал меня, что между государствами одной социальной системы неизбежны силы отталкивания, как между одноименными зарядами. А между государствами с разным строем должны были силы притяжения — заряды-то разноименные. Они, видите ли, притягиваются и уничтожают друг друга. Чтобы этого не произошло, нужны нейтральные частицы-государства, которые и поддержат равновесие. Я спросил его, имеет ли он в виду страны третьего мира. Нет, он имеет в виду нечто другое. Страны третьего мира так или иначе тяготеют либо к капитализму, либо к социализму, то есть тоже заряжены, просто поляризация слабая. А нужны государства вовсе без социальных институтов.

— То есть? — не понял Воронцов.

— Я так и спросил. Объяснить он толком не смог, да и что тут объяснять? Политика сложнее электростатики — вот и все.

— Николай Павлович, — сказал Воронцов, когда они вошли в холл пресс-клуба, — вы уверены, что поняли правильно? Вряд ли он так прост, этот физик. Все же он был активистом движения “Ученые за мир”.

— Иначе понять было трудно К тому же, Алексей Аристархович, мир для такого рода деятелей — понятие немного абстрактное. Как и война. Теоретически он знает, что столько-то ядерных зарядов такой-то суммарной мощности произведут такой-то эффект. А если войны не будет, природа пойдет по такому-то пути. С точки зрения экологии оптимальнее второй вариант. А поскольку высказывать личное мнение — признак смелости, он и высказывает.

— Хотел бы я послушать, как вы это изложите самому Льюину, — усмехнулся Воронцов.

Они прошли в ресторан, заняли столик в глубине за та, и Воронцов огляделся. Портер сидел в дальнем углу с яркой блондинкой лет двадцати пяти. Разговор у них шел серьезный, и Воронцов решил подождать Рассказ Крымова его не удовлетворил. Наверняка речь шла о глубокой перестройке личности, потому что при всей противоречивости мнений ни один уважающий себя ученый или политик не станет бросаться из одного лагеря в другой, если хочет, чтобы его принимали всерьез. А Льюин хотел, чтобы его приняли всерьез. Он будто специально подбирал аудитории потруднее, чтобы отточись аргументы.

Портер встал, пропустив блондинку вперед, направился к выходу. Воронцов разочарованно вздохнул. Однако журналист неожиданно обернулся и остановил взгляд на Воронцове. Тот поднял руку, и Портер кивнул. Теперь можно было подождать — Воронцов знал, то Портер вернется. Он медленно ел, слушая рассказ Крымова о премьере в театре “Улитка”. Режиссер Харрис поставил мюзикл “Буриданов осел”. Шедевр, билет стоит до сотни долларов, попасть невозможно. Говорят, поет настоящий осел. Разевает пасть, и оттуда — да, из пасти! — несутся звуки Говорят, у осла баритон.

Портер вернулся и направился к столику Воронцова.

— Хелло, граф, — сказал он. — Хелло, мистер Крымов.

Крымов пробормотал приветствие, Воронцов поморщился. Он не любил, когда его называли графом, но в местных журналистских кругах это прозвище было популярно. Почему-то фамилия Воронцова четко ассоциировалась с графским титулом. Мало ли было в России других графов? Юсуповых или Шереметевых? Дед Воронцова был рабочим, прапрадед — батраком. Вначале Воронцов пытался объясняться, но это оказалось бесполезно. К тому же, отчество его — Аристархович — действовало безотказно. Аристархом могли звать только графа, но не служащего конторы Госбанка.