— Что же ты, Савушка, бык двужильный, что ли?

— Могу потерпеть, — смутился Савелий. — Токо нутро все жгет. Кабы не взорваться.

Измененная кришнаитка не заставила его мучиться, с коротким вздохом печали переместила золотистое тельце на его могучее туловище, и без всякого разгона они заново помчались вскачь. На сей раз путешествие было недолгим. Не успела ночь заглянуть в подвал, как они расцепились, и бедная девица повалилась набок, будто слегка подвывая.

— Что с тобой, голубушка, что с тобой? — озадачился Савелий.

— Ты же ненормальный. Ты меня всю высосал. Кто я теперь такая?

Савелий не истратил любовной охоты, но видел, что попутчица подустала.

— О чем горюешь, девонька? Какая была, такая и есть. Рази тебе плохо?

— Мне не плохо, мне больно. Скажи, что со мной.

Грубой ладонью он утер ее слезки.

— Не знаю, Клаша. С тобой ничего, а вот мир будто чуток посветлел. Не замечаешь?

Она другое заметила. Показалось ей, за эти двое (или трое?) суток она вернулась туда, откуда несколько лет назад стремглав умчалась, — в родное гнездо, полное лихорадочных, девичьих грез.

Соскользнув с лежака, накинула на плечи Любашин махровый халатик и, оглядевшись, на скорую руку собрала закуску — хлеб, масло, колбасу. Чего в подвале было много, так это водки.

— Выпьешь, Савушка?

— Нет, хватит.

— А я выпью, можно?

— Пей, — сказал он не слишком довольно, и она вдруг поймала себя на мысли, что впервые искренне спросила у кого-то на что-то разрешения. Присела на краешек лежака со стаканом в руке, но медлила, не пила. С непривычным волнением наблюдала, как могучий мужчина беззаботно, мерно пережевывает хлеб и колбасу.

— На самом деле никакая я не Кланя-Децибел, — поведала она. — Меня зовут Маша Вьюник.

— Бывает, — Савелий запил еду добрым глотком пива.

— Шутка подумать, я могла тебя убить!

— Вряд ли. Большое везенье нужно, чтобы иголкой вепря заколоть.

Маша-Кланя решилась наконец и осушила половину стакана. Халат при этом распахнулся, спелые груди плеснулись наружу.

— Закройся, — попросил Савелий и загородил глаза ладонью. Ему не хотелось начинать все заново, пора было чего-то другое делать. Не век же бабу ублажать.

— Ты, девушка, помощь обещала.

Маша, от водки порозовев, только радостно кивнула.

— Человечка одного сыскать надобно. Я думал, это просто. На чутье понадеялся. А Москва ишь какая, со всех сторон вонь, след сбивает.

— Какого человечка, Савушка? — так ей дорого, сладко было произносить, лаская языком это имя.

— Батяня мой родной, по фамилии Хохряков. Зовут Василий Васильевич. Его многие должны знать. Крупная фигура.

Маша-Кланя испугалась.

— Васька Щуп твой отец?

— Не знаю, какой он щуп, отец точно.

— Давно ты его видел?

— Я его никогда не видел, но надеюсь скоро повидать.

— Зачем он тебе, Савушка?

— Того пока тоже не знаю, да и не твоего ума это дело. Ты подскажи, как сыскать?

Девушка подлила себе водки, выпила и только потом заговорила. Ее сведения были неутешительны, но других Савелий и не ждал. В черном московском омуте было несколько людей, которые всем заправляли. Одни на самом верху, другие пониже, а третьи вовсе на побегушках. Эти люди, сошедшие невесть откуда, держали город в ежовых рукавицах и были все повязаны круговой порукой. Без их ведома ни один торгаш на рынке не имел права чихнуть, не говоря уж о простом обывателе. Многих из них Маша-Кланя пощупала лично, потому что долго кочевала из притона в притон. Маячила на низовых сходняках, а иной раз поднималась до Палас-отеля. Правда, она тогда не была кришнаиткой и обходилась без масти, в одиночку, переходила из рук в руки, как надкусанная вишенка. С Хохряковым судьба ее не сводила, потому что на тусовках он не бывал, держался особняком. Кроме кликухи «Щуп», у него есть и другая — «Кобчик заговоренный». Ни пуля, ни нож, ни отрава его не брали, и всем, кому положено, про это известно. С ним лучше вообще не встречаться на узкой дорожке. Делает бизнес, тралит бабки он с другой крупной шишкой, депутатом Большаковым, которого зовут Мустафа. Неизвестно, кто из них главней. Мустафу Москва боготворит, на всех выборах за него голосовали наравне с Лужком, он заступник и благодетель, на какой-то праздник по его милости весь город бесплатно на метро катался, а вот его верный кореш скрывался в тени, публичности избегал. Он обретался в Зоне, и чтобы его застать, надо попасть туда. Но секрет в том, что кто попал в Зону, обратно не выбирался никогда.

— Ты же там была? — уточнил Савелий.

— Была, — призналась Маша, — но в свите одного банкира. Это разные вещи.

— Расскажи про Зону, — попросил Савелий. — С чем ее едят?

Маша для устойчивости ухватилась за его голую ступню, так и сидела, нахохлясь, как воробышек перед грозой.

— Зона — это вечный праздник на земле. Туда лучше не соваться, Савушка. Там все схвачено и поделено. Тебя там не спицей достанут, кувалдой.

Савелий задумался, и тут в комнату откуда-то с воли вполз пьяный бомж Ешка, а за ним вскоре подтянулась проститутка Люба. В помещении сразу стало тесно. Люба первым делом включила телевизор, а Ешка метнулся к ящику с водкой. До полной компании не хватало только милиционера Володи. Ешка объяснил, что тот опять на дежурстве, и если заглянет, то попозже к ночи.

Пир пошел горой. Ешка сперва дичился Маши-Клани, но немного поправив здоровье, обратился к ней с проникновенными словами:

— Вот, Кланя, — сказал, — хотя ты дьяволица, а побыла с хорошим человеком и враз даже прическа у тебя другая. Так, я думаю, со всем миром произойдет. Он весь когда-нибудь изменится в лучшую сторону. Предлагаю за это тост.

Вскоре после красивого тоста Ешка повалился на пол отдохнуть. Люба не отрывалась от заветного ящика, где вперемежку с латиноамериканскими похождениями симпатичные девушки и юноши без устали рекламировали гигиенические прокладки. Люба всего несколько дней торчала перед телеком, но уже заметно шизанулась. Савелий попросил убавить звук, она обернулась, утирая счастливые слезы.

— Не понимаешь, Савелий Васильевич! Вот это Эрнесто, который соблазнил Луизу, а сейчас придет Альфредо.

— Да я не про это, а чтобы маленько потише. В ушах звенит.

Но тут действительно появился Альфредо — сытая будка, похожая на Шахрая, — и Люба, охнув, чуть не выронила стакан:

— Вот он, вот он, глядите! Сейчас задаст Лизке жару!

Маша сказала Савелию:

— Не трогай ее, Савушка. Она отмороженная. Теперь все бабы такие.

— А ты не такая?

— Ты же знаешь, что не такая.

Савелий позвал ее погулять, и Маша, не мешкая, сбросила халат и переоделась в черную юбку и шерстяную кофту с длинными рукавами. Ни трусиков, ни лифчика, ничего. «Вона как, — подумал Савелий. — Чтобы, значит, недолго возиться в случае надобности».

Вышли на улицу, и Маша цепко ухватила его под руку.

— Куда пойдем, Савушка?

— Просто так, подышим маленько. А уж завтра в Зону повезешь.

— Ой, Савушка, не надо бы!

— Может, и не надо, да придется.

Ночная Москва, откипевшая в дневном угаре, словно изможденный путник, покоилась в коротком больном сне. Отовсюду доносились невнятные звуки, шелест, вздохи, а там, где стояла тишина, еще тяжелее, несчастнее делалось сердцу. Случайный гость Савелий особенно остро чувствовал жалобное бормотание когда-то великого города. В этих местах, как на кладбище, было полно покойников, но мало кто похоронен.

Наугад выбрались к свету Курского вокзала.

В подземных переходах многолюдно и шумно. Бесконечные зеркальные ряды витрин, мельтешение людских ручейков, неизвестно куда устремленных. На лицах печать потерянности и немоты, и это при том, что гомон стоит, как на птичьем базаре. У тех, кто с багажом и куда-то собрался ехать, одна мысль: отнимут чемодан или донесу до места? Спокойнее других выглядят нищие и пьяные проститутки, притулившиеся у стен, — это понятно. Они на работе, спешить им некуда. Активнее всех цыганки, озлобленные, разъяренные, на бегу угадывающие жертву, с которой можно соскоблить жирок. Одна кинулась на Савелия, ухватила за красный пиджак, завопила заветное: «Ай, красивый! Ай, золотой!» Но наткнулась взглядом на добродушную улыбку — и ее будто отбросило, шмякнуло об угол ларька.