— Отпускаю!

И, глядя на свою мохнатую руку, побелевшую от напряжения, он вдруг сильно понизившимся голосом добавил:

— Но несмотря на то, что оно по личному распоряжению товарища Ленина и тут дописано многозначительно в отношении нашего брата, что, мол, в случае чего повыскребем, — он снял руку с бумаги, прочел последние слова требования: — «Настоящее требование ни в коем случае не подлежит сокращению…»

— И несмотря на то? — спросил Пархоменко.

— И несмотря на то, — сказал снабженец, — нам придется проникнуть во многое, пролететь, так сказать, навылет, и вам, товарищ Пархоменко, быть при мне.

— А почему же и не быть? — оказал Пархоменко.

Тогда Расписной-Просветов встал, положил бурку на руку и зашагал крупными шагами, то поднимая, то опуская бурку. До войны он был актером и играл благородных отцов, в войну сделался прапорщиком и пошел по снабжению. Он был честен, но умом мелок и даже когда хотел сделать что-нибудь полезное, то редко по мелкости своего ума делал это. Царицыну искренно хотел помочь, потому что, много путешествуя по Волге, полюбил волжские города, а в Царицыне пользовался большим успехом, играя там старого Миллера в «Коварстве и любви».

Когда они объезжали склады, Пархоменко увидал, что волосатый действительно наполнен искренним желанием помочь, но, как выяснилось уже после двух посещений складов, он мало что понимает, а самое главное, необычайно доверчив. Все заведующие складами и на заводах и в арсенале показали им, что снаряжение или увезено, или что его нет совсем, и снабженец со слезами на глазах спрашивал:

— Как же нет? Ведь этак, выходит, вы не можете удовлетворить личное распоряжение товарища Ленина?

Почему-то всех заведующих, и в особенности одного, седенького, с большой бородавкой на плоском утином носу, больше всего возмущало требование о горной батарее.

— Откуда же горная батарея? Будь бы у нас горные батареи, мы бы Кавказа не отдали. И затем — сто пулеметов! С сотней пулеметов можно так дородно жить, что… — И он разводил руками, как бы не находя слов, чтобы высказать, как хорошо можно жить, имея сто пулеметов.

Тогда Пархоменко сам лез в сараи и в склады. Возле каждого сарая и чуть ли не возле каждого ящика стояла охрана. В большинстве это были красногвардейцы, и, как только подходил Пархоменко, они вытаскивали из карманов курток самые убедительные бумаги. Пархоменко читал бумагу, смотрел с сожалением в лицо рабочего и говорил:

— Голубчик мой, и все-таки придется мне твое снабжение забрать.

Подходил снабженец, столь взволнованный, что у него был мокр даже верх его барашковой шапки, а с бороды быстро одна за другой ползли капли. Он брал Пархоменко под руку и отводил в сторону:

— У них взять? Но вы посмотрите на лица! Какая здесь страсть!

— А вы подчиняетесь распоряжению предсовнаркома?

— Подчиняюсь.

— И можете здесь распоряжаться?

— Могу.

— Прикажите им отойти от этих ящиков и сдать мне пулеметные ленты и прочее. Скажите им очень коротко, но здорово, чтобы у них на сердце шов остался, а сами отходите к воротам. Я уже погружу и довезу до ворот.

Расписной-Просветов говорил несколько слов и поспешно шел к воротам. Там он стелил бурку и садился, положив волосатую голову на сложенные руки. В затылок ему пекло солнце, и он думал, как это было хорошо раньше, когда он плыл по Волге и вез в Царицын Шиллера и не думал, что Царицыну нужны снаряды. И как это плохо теперь, когда он не может повезти ни Шиллера, ни снарядов. А в сущности приятно было бы повезти и то и другое вместе! Когда минут через пятнадцать он поднял голову, то с удивлением увидал, что телегу грузят как раз те рабочие, которые не хотели отдавать пулеметные ленты, и погрузкой распоряжается Пархоменко.

— Вам бы ко мне в помощники, — сказал Расписной-Просветов, когда Пархоменко подошел к нему. — Мы бы с вами и Шиллера поставили и снаряды у нас были бы.

— Когда-нибудь все поставим, — ответил Пархоменко.

— Ну вот, горные батареи нам на платформу не поставить.

— А может быть, и поставим.

К концу дня снабженец уже понимал темп мерного марша, в котором они шли. Он уже говорил скороговоркой и громко, и даже движениями своими подражал Пархоменко, так что заведующим складами временами казалось, что идут два Пархоменко: один — постарше, с бритыми усами, другой — черноусый, помоложе. К ночи достали и горную батарею, которая нашлась почему-то в подвалах Андроньевского монастыря, заставленная школьными партами и классными досками. Снабженец уже сам залез теперь в подвал и выкидывал оттуда с огромной силой парты, так что они мгновенно превращались в доски, и когда выкатили орудие, он, почесывая затылок и разминая ноги, с азартом посмотрел в список:

— Ну, что у нас там еще? Каков маршрут? Заряды к пушкам? Четырнадцать тысяч зарядов? Найдем! Пошли!

Но была уже ночь, и, кроме того, совсем устали и кони и возчики.

— До завтра, — сказал Расписной-Просветов, горячо пожимая руки Пархоменко.

Шагая по широкой лестнице гостиницы, Пархоменко, глядя на свои руки, покрытые краской, дегтем, ржавчиной, думал с удовольствием, что сейчас умоется до пояса, поужинает картошкой с луком и попытается пробраться на завод Михельсона. Не будь бы он так испачкан, он бы прямо из Андроньевского монастыря направился туда, но Пархоменко не мог, да особенно в Москве, появиться на людях в таком виде.

У лифта его остановил знакомый из Московского комитета партии, пожилой горбоносый человек, без трех передних зубов. Он тихо и встревоженно сказал Пархоменко:

— В Московском комитете только что получено сообщение из Петрограда, что убили Урицкого.

— А Ленин? Ведь Ленин должен сегодня выступать?

— Предупредить поздно. Он, говорят, уже давно уехал из Кремля.

— Как — поздно? Что такое?

Но знакомый, увлеченный волной беспокойства и тревоги, которая чувствовалась во всем доме, уже ушел куда-то в сторону. Захлопали двери, одна за другой к подъезду стали подходить машины. Подергивая плечами, точно его знобило, пробежал мимо комендант. В «Метрополе» тогда жило много членов правительства. Чтобы узнать подробности и выяснить, сделано ли что для охраны Ленина, Пархоменко побежал по квартирам. Но ни одного из членов правительства не было дома. Он позвонил в Чека. Секретарь Дзержинского, видимо принимая Пархоменко за коменданта гостиницы, сказал:

— Организуйте охрану дома. Город сейчас объявят на осадном положении. Ильич ранен при выходе из завода.

Когда Пархоменко отошел от телефона, по лестнице вниз бежала толпа людей с такими лицами, точно они сами были ранены. Но толком добиться ничего было нельзя. Кто-то сказал, что, когда Владимир Ильич подходил к дверям завода, какой-то матрос споткнулся, упал и задержал идущих за Ильичем рабочих, так что Ленин вышел на заводской двор почти один. Здесь в него и выстрелили, в упор, несколько раз… И дальше, уже второй товарищ рассказал, что, когда Ленин приехал в Кремль, он не разрешил рабочим внести его на руках, потому что очень боялся встревожить Надежду Константиновну и Марью Ильиничну, и сам поднялся на третий этаж…

— Да ведь у него же кровоизлияние может быть! — крикнул Пархоменко. — Что же вы смотрите?

Сквозь стеклянную вертушку дверей, не обращая внимания на больную руку, Чесноков, тот самый молотобоец, который приехал в Москву посмотреть на Ленина, с каким-то слинявшим и тусклым лицом протаскивал пулемет.

Пархоменко тут же мобилизовал коммунистов дома, расставил караулы и стал возле пулемета у входа.

Когда Пархоменко с трудом пробрался в Кремль, в секретариат Ленина, чтобы узнать о здоровье Ильича, круглолицый секретарь, подавая ему листок бумаги, сказал со свежей, хорошей улыбкой, по которой можно было понять, что положение устраивается:

— Передаю вам для сведения экстрапроводку.

— Владимиру Ильичу легче?

— Ночь была тяжелая, сейчас легче.

В комнате стало тихо, словно все хотели послушать, какую телеграмму получил этот товарищ. И почерк телеграфиста был крепкий и ясный, и слов было немного, но Пархоменко от дрожи рук и мелькания каких-то мокрых соринок в глазах еле-еле мог разбирать слова той телеграммы Сталина к Ленину, которую народы нашей страны бессмертными буквами выбьют и на памятниках и в своей памяти: