— Чего пристаешь? — оборвал Пархоменко.

Ординарец отъехал немного в сторону, еще раз посмотрел на всадников — и вдруг выпустил повод и стегнул вороного коня Пархоменко. Конь подумал мгновение, затем повернулся и побежал обратно, к тем коням, шаги которых, как чувствовал он, приближались к Зеленому Логу.

— Конь ускакал! — крикнул Замело.

— Э, лови, дура! — сказал, взглянув мельком на коня, Пархоменко. — Да заодно скажи нашим, чтобы конники шли в обход, а пехота наступала со стороны речки, равно и по нашему следу.

Ординарец только и хотел этого распоряжения. Он надеялся поскорее привести помощь и спасти Пархоменко. И он поскакал, во всю силу гоня лошадь. Услышав топот его коня, Пархоменко сказал:

— В гору нам теперь не подняться, на реку выскочить не успеем, так что берегите пули, товарищи. Хоть у них передние ряды и в шлемах, но определенно могу сказать, что это махновцы.

Как только поскакал ординарец, отовсюду из-за соломенных сараев, из-за хат Бузовки послышались крики, и мутная толпа всадников понеслась с горы. Четверо ставших спиной друг к другу встретили эту толпу выстрелами. Трое били из револьверов, а Пархоменко стрелял из винтовки. Всадники скакали теперь и сверху оврага, а в конце боковой улицы показались их тачанки.

Едва Пархоменко выстрелил из винтовки, с тачанок раздалась пулеметная очередь.

— Махно здоровается, — сказал Пархоменко и указал винтовкой на видневшееся ландо, украшавшее собой вершину холма.

Стоявший направо от него Фома Бондарь как-то по-детски, тонким голосом, охнул и присел. Он попробовал поднести руку к животу, но лицо его уже было теперь не оливкового цвета, а цвета мертвенной охры. Рука его была неподвижна.

— Хороший товарищ был, — сказал Пархоменко, отбрасывая опустошенную винтовку и вынимая револьвер.

Махновцы уже отодвинулись к сараям, и только некоторые из них ползли по земле, изредка стреляя. Пархоменко выбрал того, который был половчее, дал ему подползти поближе, отвернулся слегка в сторону, как бы не видя его. «Ну, теперь хватит этому кулаку жизни», — подумал Пархоменко и, повернувшись, выстрелил. Махновец подпрыгнул и упал навзничь. Пархоменко выстрелил в другую сторону. Покатился еще один махновец.

— Э-э-э… — застонало что-то. Беляев, тряся головой, раненный и в плечо и в руку, тщетно старался направить к сердцу револьвер, чтобы выпустить в себя последний патрон.

Пархоменко положил ему на плечо левую руку и сказал:

— Зарубят и так, ты вон в того бей. Вроде попа. А я в его соседа. — И Пархоменко показал на двух ползущих с винтовками длинноволосых людей.

Беляев выстрелил. Ползущие забились и завыли.

Пархоменко поискал глазами Богенгардта. Тот лежал у его ног, рядом с коноводом. Голова Богенгардта была прострелена. Беляев замолчал. «Ушли все товарищи», — подумал Пархоменко и опять, прицелившись в махновца, нажал пальцем на холодный, казалось, струящийся в руке металл. Револьвер молчал. Пули вышли. Он отбросил револьвер и выхватил саблю. Тесно забитое людьми пространство, коричнево-желтый склон бугра, четыре сарая, хата, несколько тополей — все это скользнуло в сторону, покрылось какой-то медной дымкой, а затем вновь остановилось.

Пархоменко почувствовал, что правый бок его оцепенел. Так как Пархоменко держал саблю в правой руке, то попробовал пощупать бок левой. Рука действовала, но, скованная словно бы одурью, ничего не могла нащупать и двигалась в какой-то скользкой и оседающей вате. Пархоменко попробовал занести ногу на облучок, чтобы покрепче опереться и хорошо встретить саблей первую приблизившуюся к тачанке голову. Но то ли ногу не пускали мертвецы, то ли она была прострелена. «Услышали ли ребята?» — подумал Пархоменко и с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на бугор, с которого он недавно спустился. Бугор был пуст.

А с другого бугра уже съезжало ландо. Низенький человек, опираясь на костыли, стоял в ландо и что-то кричал. Махновцы, обнажив шашки, скакали к тачанке Пархоменко. «А ничего, стою вровень с собою, не робею, — подумал Пархоменко, проверяя себя. — Ребята-то наши, кажется, скачут уже… другой какой-то топот слышно».

Человек на костылях выпрямился, повел рукой. Махновцы остановили коней шагах в десяти от Пархоменко. И расступились. Ландо приближалось. Человека на костылях поддерживала под руку сестра милосердия. Глядя на Пархоменко глинистыми своими глазами, Махно крикнул:

— Ты кто такой?

— Пора бы знать в лицо, — медленно ответил Пархоменко.

— Ты кто такой? — крикнул Махно и протянул к сестре милосердия руку.

Сестра милосердия подала ему маузер.

Пархоменко понимал, что Махно ждет от него жалких слов, чтобы после этих жалких слов приказать зарубить его. Пархоменко ухмыльнулся, поднял саблю и, как только мог громко, сказал:

— Я командир четырнадцатой, Пархоменко, а ты бандит. Сдавайся именем Советов.

Махно выстрелил.

Пархоменко всем своим громадным телом тяжело упал на землю.

— Руби! — крикнул Махно.

А за бугром уже развернулись для атаки два полка 2-й бригады. К мосту через речку приблизился полк Гайворона. Конный пулеметный полк несся по ложбине. Махно был окружен. В этой страшной сече у Бузовки зарубили тогда девятьсот махновцев, множество «батькив», в том числе Чередняка, Правда, Каретника. Захвачены были в плен известный американский контрразведчик и диверсант Ривелен, а вместе с ним шпионы, завербованные некогда Штраубом и теперь бежавшие к Махно: Геннадий Ильенко и Николай Чамуков. Отбили все махновские обозы, захватили сто шестьдесят пулеметов, типографию и ландо, в котором разъезжал глава «анархистского строя».

Сам Махно, отчаянно плача и бранясь, проклиная «батькив», которые ему изменили и предали его, с помощью Аршинова влез на коня и с уцелевшей сотней охраны прорвал спешенную часть, стоявшую у реки. Отсюда началось его бегство через Украину, Бессарабию, Румынию — вплоть до кабаков Монмартра.

Приказ был выполнен. Группа Пархоменко рассеяла банды Махно.

Глава тридцать восьмая

Шестнадцатого января 1921 года, днем, было открыто траурное заседание пленума Екатеринославского совета рабочих и красноармейских депутатов. На трибуне портреты Розы Люксембург и Карла Либкнехта, задрапированные черным. В этот день исполнилось два года, как были убиты вожди немецкого пролетариата.

В передних рядах, среди красноармейцев и рабочих, стоял Ламычев. Единственной своей рукой он поддерживал Харитину Григорьевну, которая стояла, свесив голову. Она шептала:

— Привезли тело в штаб… Военные и деревня окружили… Подняла я солому, глянула — и не могла больше смотреть, так он был изрублен…

Ламычев смятенно прислушивался, что говорит Харитина Григорьевна. Он смотрел, что происходит вокруг, и чувствовал внутри горькое и неодолимое беспокойство. Ему казалось, что ничего этого нет, что это тот унылый и стремительный сон, какой терзал его тогда в больнице, когда ему отрезали руку. Вот-вот войдет Пархоменко, и все это тяжелое и ужасное развеется.

Но оно не развеивается. Рядом с Ламычевым стоит бледный Гайворон, Лиза и множество друзей Пархоменко. И раздается голос председателя:

— Товарищи, к тем жертвам, о которых мы сейчас говорим, присоединились еще жертвы: убит один из наших лучших товарищей — Александр Пархоменко. Предлагаю почтить память погибшего.

Собрание исполняет «Интернационал», затем оркестр переходит на похоронный марш.

Председатель говорит:

— Слово о памяти погибшего товарища Пархоменко имеет член Реввоенсовета Конармии товарищ Ворошилов.

Лицо Ворошилова без единой кровинки, словно оно обморожено. Он стоит у стола, и одно плечо его слегка опущено вниз, как будто еще чувствует тяжесть гроба, который он нес.

— Товарищи, в двухлетнюю годовщину гибели великих борцов Коммунистического интернационала, Карла Либкнехта и Розы Люксембург, наша мысль невольно останавливается на тех мучениках и жертвах революции, великих страдальцах, которые отдали жизнь за освобождение человечества.