— Ну, чем вас там угощали с барского стола? — спрашивала мать, и ей отдавался подробный отчет. Ее комментарии сопровождали их сообщения. Да и что они, семилетняя Таня и девятилетняя Нюра, могли понять? Они чувствовали ее любовь к ним, проявляемую со свойственной ей истеричностью. Она могла побить любого из них, отхлестать по щекам, и после, рыдая, просить у него прощения… Тетя Катя имела характер суховатый, настойчивый, и выдержку. Она всегда знала, чего и зачем она хочет, но часто оказывалась безоружной в этой борьбе, потому что пользоваться методами противоположной стороны было для нее неприемлемо ни в каких случаях. Так, не могла же она сказать при детях хотя бы слово, которое при данных обстоятельствах могло показаться им или кому-то еще намеком по адресу их матери? И все же порой ее неодобрительное молчание прерывала Паша, которая с ее неистощимым природным юмором, несмотря на все нотации и строжайшие нравоучения, не всегда могла удержаться и не передразнить певуче-ядовитую интонацию, не повторить случайно услышанное внушение по поводу манер или поведения, сделанное детям, весь комизм которого заключался в том, что источником и примером этих манер была сама же поучающая тетка. Все дети хорошо знали, в чем тут дело, и обычно оказывались на стороне матери. Кроме старшего — Леши. Он любил мать, но, пожалуй, не меньше любил и тетку, будучи уже настолько взрослым, чтобы понять и оценить все, что она для них делала и постоянно пыталась делать. Он никогда и ни в чем не поддерживал нагнетаемую вокруг воинственную атмосферу, а сестер обрывал резко и грубо, порой отвешивая им ощутимые подзатыльники за сплетни и пересуды, которыми они не прочь были заработать очередное одобрение матери. При этом он мученически кривился от отвращения…

Каким же могло быть мое место среди всего этого? Пока я занял свободный диван в комнате, расположенной между входом в тети Катину и большую, занятую тетей Соней с детьми. Это «промежуточное» положение, как будто, никого не стеснило. Тем более что оно было временным. Уже была подыскана квартира рядом, в другом доме, для всех нас троих, включая Аксюшу. А в остальном бессознательная привычка быть — вовсе не по заслугам, а по возрасту — каким-то центром всеобщего внимания и заботы как будто обнадеживала меня в том отношении, что теперь мое место было возле тети Кати. Меня особенно тянуло к ней с той поры, как я подметил ее сходство с мамой. К тому же из-за меня-то никак не могло разгореться соперничество с тетей Соней. Вроде бы, право выбора принадлежало мне самому. И пусть себе девочки ориентируются на мать. Это, в сущности, естественно. Леша вообще не задерживается дома. Его редко удается разыскать даже к чаю или обеду. Вера спала на раскладной военной кровати в комнате тети Кати, в орбите которой, казалось, было наше естественное и прочное место. Да и кто, кроме нас двоих, мог достаточно оценить такое место? Оказалось, не так. Тетя Катя была со мной мягка, внимательна, ласкова. Но души за этим не чувствовалось. Душа была отдана Леше, и только ему, да и там привычка скрывать и обуздывать свои чувства и склонности, нелюбовь к нецелесообразным их проявлениям, как и к абстрактным темам в разговорах, сводила выявления этих чувств к практически-рациональной заботливости. Меня такая любовь не грела бы, даже если бы и не приходилось делиться ей с конкурентами. Тут-то, долгое время не понимая, в чем же дело, не доверяя себе самому, я натыкался то и дело на несходство двух сестер, постепенно убеждаясь, что оно не бред моей фантазии, а действительно существующий факт. Наша мама, и не только по отношению к нам — ее детям, а вообще к окружающим, постоянно была окружена каким-то тонким нематериальным облаком тепла, нежности, неравнодушия, и это воспринималось даже самыми грубыми внешне людьми, вспоминавшими годы спустя какой-нибудь малозначительный разговор или оказанное ею внимание… Вера любила всегда свою крестную мать — тетю Катю, так что спустя долгие годы, уже взрослым, я был немало удивлен, когда она как-то случайно мне призналась, что тоже всегда страдала, натыкаясь на эту, даже не объяснимую словами, внутреннюю сухость тети Кати; она приписывала ее известному «одичанию одиночества» — отсутствию личной жизни, личной семьи, и, вероятно, была в этом права. Поэтому Вера, как будто, вполне довольствовалась тем, что могла получить, не ища и не спрашивая большего, а для меня какое-то разочарование было неожиданнее, и потому серьезнее, тем более что я для него не мог подобрать ни имени, ни объяснения.

Тетя Катя, всегда подтянутая, рано, еще в молодости, поседевшая, сидела у своего столика. Ее прическа старой маркизы, взбитая вверх, и профиль, чем-то напоминавший Екатерину II, склонились над сложным пасьянсом или стоявшим тут же на высоком табурете «болванчиком», на котором с помощью коклюшек плелись бесконечные ленты кружев. Коклюшки ритмично постукивали друг о друга, аккомпанируя неторопливому разговору. Бесчисленные булавки втыкались в терпеливое тело «болванчика», коклюшки обводились, ныряли одна под другую, перекрещивались в руках, нитки сцеплялись и расцеплялись. Вера сидела и слушала, изредка о чем-нибудь спрашивая или переспрашивая, а тетя Катя излагала ей чью-нибудь родословную. Нити этих родословных она так же терпеливо и быстро сплетала и расплетала, как свои кружева, так же уверенно находила даты и связи браков, рождений, смертей, никогда не сбиваясь и не забывая ни о чем. Я не мог понять, как можно часами говорить о людях, о которых надо помнить только то, когда и на ком они были женаты, сколько было у них детей и как их звали, а также, на ком женились и за кого выходили замуж эти уже взрослые дети. Интерес отца к родословной, в пиетете к которому воспитывались все в нашей семье, был иного рода: там люди прошлого оживали, действовали, сталкивались на исторической сцене, становились героями войны с Наполеоном, декабристами; здесь они были и оставались какими-то условными фишками в непонятной игре, как мне казалось тогда, игре совершенно бессмысленной.

— Почему Федоровна? Николавна! — переспрашивала Вера, отвлекшаяся своими мыслями и потерявшая какую-то нить.

— Да нет же. Ты путаешь с Екатериной Николаевной, сестрой твоего деда, тетей Катей Абамелик, урожденной Толстой, а я тебе говорю про твою тетку — Екатерину Федоровну Аркадьеву, ну, мать Ольги, урожденную Львову; это уже следующее поколение из потомства тети Аглаи, родной сестры твоего деда. Вот я и вижу, что ты не совсем твердо знаешь такое даже близкое родство.

— Да нет же, я просто сбилась немного. Папа очень любил тетю Аглаю… Но у нее столько было детей, что их часто путаю. Я удивляюсь, как ты все помнишь?

— Я-то помню… Мария Степановна Толстая говорила своему сыну: «Если бы твой отец был жив и увидел, что ты не знаешь родословной, он бы проклял тебя». Вот как в старину смотрели в некоторых не чужих нам семьях. А тетя Аглая — это же совсем близкое, и ты ее знаешь, не раз видала.

— Ну конечно. Ее даже Сережа помнит. Она бывала у нас в Петрограде, когда хоронили Коку.

— Ну так вот, ты представляешь себе, что у нее было два мужа. Первый — Федор Львов, бывший ковенским вице-губернатором.

— Это какие же Львовы, — перебивает Вера, — Львовы «Боже, царя храни»?

— Да. Федор Ильич — внук композитора. Дети тети Аглаи от Львова: Илья Федорович, женатый на Лятошинской, Николай Федорович женат на Софье… кажется, Николаевне, а как ее девичья фамилия, знаешь, я вот тоже не припомню; потом Мария — эта замужем за Семевским — братом известного историка; Елизавета Федоровна, она была за сельским священником — протоиереем Кашменским, и Екатерина Федоровна, в замужестве Аркадьева. Ну вот, а потом тетя Аглая, когда случилась вся эта история…

— У меня, тетя, очень смутное представление об «этой истории», нам, знаешь, не очень-то рассказывали…

— Ну, а что рассказывать? Тетя Аглая влюбилась в некоего Рокотова и сбежала к нему от мужа. Скандал был страшнейший. Ее муж, Львов, застрелился, и большинство родных от нее отвернулось. Рокотов этот, кажется, внук знаменитого художника, он увлекался театром, режиссировал, сам играл где-то в провинции, по тем временам это казалось ужасным; в театральные предприятия он вколотил и свое, и ее состояние. Ее брат, а твой дед Алексей Николаевич, до конца своей жизни (правда, умер он рано) очень близок был с тетей Аглаей и много помогал ей; надо ей отдать справедливость, хотя жизнь с Рокотовым у нее была очень тяжелой, она была настолько цельным и мужественным человеком и так переносила все испытания, что снискала себе всеобщее уважение. Да ты и сама знаешь, как твой отец к ней всегда относился.