«Как закончили сенокос? Вера что-то давно нам не пишет, и мы ничего не знаем… Купреянову командир дал внеочередной отпуск, и он сегодня уезжает к себе в Княжево. Просит передать вам всем от него низкий поклон и еще раз благодарит за гостеприимство. Он в восторге от дней, проведенных у нас. Дела их очень расстроены, и боюсь, что ему придется выйти из полка… Купил себе книги Семенова „Расплата“ о русско-японской войне… С кондуктором вышлю…

Здесь все потрясены убийством эрцгерцога Франца Фердинанда[25], хотя он и был, говорят, врагом России. Переживет ли это старик Франц Иосиф[26]? Получил я письмо от Миши Иванова, помнишь, которого я привозил как-то летом из юнкерского? Он в Сибири. Их полк стоит за Иркутском. Обстановка тяжелая, и настроение у него ужасное. Пишет, что очень одинок, ждет войны как избавления от жизни. Написал ему ответ. Должен сознаться, задел меня за живое его безучастный взгляд на жизнь. Как часто люди не знают ее цены! Ругаются, проклинают день и час своего рождения и тем оскверняют это единственное сокровище, данное человеку Богом для его исправления и приготовления к другой, лучшей жизни… Высказал ему, что, по-моему, это недостойно мужчины и воина. Война для меня — не случай нацепить орденок или сломать себе шею, а случай испробовать свои силы, суметь поставить на карту, не дрогнув, свою жизнь, но только там, где нужно и когда нужно. Как православный, я жду войны как чаши искупления за грехи наши и готов, если Господь велит, совершив скромный долг офицера и солдата, пасть на поле брани. Но не жаждать же этого как самоцели! Жизнь и так коротка. Зачем же быть таким безумцем и желать конца ее? Она оборвется вдруг…»

Бежит вниз по свече растопленная прозрачная капля, бежит и застывает, одна, другая… Ответное письмо уже начато, но перо остановилось на первой странице, и отец глубоко задумался…

Да, он слышит за сотни верст простые слова сына. И это именно те слова, которые ему хотелось бы от него слышать. Простые, банально даже простые слова… Но как мало людей, для которых эти слова так наполнены жизнью и смыслом, так неотделимы от них! Как бы ни мало, они еще есть. А пока они есть — не страшно ничто… «Даже ради десяти праведных…»

Шумят старые липы. Оплывает огарок свечи. Колеблется в углу трепетный огонек у иконы… Длится недолгая летняя ночь. Что там зреет в бездонных просторах, в сумрачном этом затишье? Какой рассвет готовит она грядущему дню?

Глава IX

«Баба, баба, дай мне масла, масло — липе, липа мне — листок, листок — реке, река мне — воды, вода — петуху — петух бобом подавился!» Все быстрее и быстрее звучит торопливая скороговорка-сказочка, которую, передавая интонациями звонкого голоса взволнованное кудахтанье курицы, рассказывает мне сестра. Я давно знаю эту сказку, но всегда смеюсь, когда она ее мне рассказывает. А снаружи опять жаркий летний день рассыпает по саду горячие световые движущиеся пятна, и настоящие куры испускают пронзительные вопли. Они снова забрались в сад; кто-то гонит их оттуда, и им приходится лететь, теряя перья, на спасительную территорию, заросшую лопухами, — между кухней и ледником. Полдень. Так жарко, что не хочется даже гулять. В кабинете отца гардины на окнах опущены, но все равно света достаточно. Папа стоит у окна, держа в руке заложенную пальцем книгу журнала «Русский архив», в которой он только что читал статью Кокорева[27] об экономических провалах России. Перед столом сидит Леша, глядя на аккуратно нарезанные полоски золотой и черной бумаги. Он глубокомысленно что-то обдумывает, помахивая в такт своим мыслям костяным разрезальным плоским ножом. Солнечный луч, пробившись в щель, оставленную между шторами, лежит неширокой полоской на столе и кресле, переламываясь к полу и устремляясь через дверь в коридор.

У Леши немного сконфуженный вид. Его большие темные глаза не отрываются от стола, и вообще он кажется погруженным в свою работу, но ворчанье отца невольно приходится выслушивать, и о том, что ни одно слово не проходит мимо его ушей, свидетельствуют совсем еще по-детски надутые губы…

— Когда вы приезжаете в отпуск, то должны его всесторонне использовать, — говорит отец, — нельзя слоняться целые дни по комнатам, не зная, как убить время. Я требую, чтобы вы делали что-нибудь определенное. Не губите времени даром. Хочешь спать — спи, гулять — гуляй, есть — ешь; все что угодно, только не надо с места на место пересаживаться. А у вас всех просто страсть какая-то именно к этому. Смотришь — день прошел, а что сделано? Ничего: ни работы, ни удовольствий, ни отдыха. Так и всю жизнь провести можно, только стоит ли?

Вот, насилу засадил тебя, — продолжает он, — окантовать эти акватинты. Акватинты[28] чудесные, теперь и не достанешь таких, а лежат и портятся. Дом весь не прибран. Вы должны здесь для себя же постараться устроить уютное гнездо, а если все опустить, так и действительно незачем держать имение, которое, кроме забот…

Перед Лешей лежит большая акватинта Доу, изображающая Сипягина в медвежьей шубе на фоне дальнего лагеря. Леша без мундира, в белой сорочке с открытым воротом. Еще раз взмахнув ножиком, он быстро сгибает пополам длинную узкую полосу черной бумаги и тщательно проглаживает сгиб.

— …Однако, и жара сегодня. И гарью опять пахнет, который день уже. Наверное, леса где-то горят. Кончай поскорее да пойдем на пруд и Сережу с собой возьмем, хотя ты, впрочем, купаться не будешь.

Последний раз при купанье Леша разрезал ногу какой-то склянкой и теперь носил повязку и не купался.

— …Да, вот и отпуск твой подходит к концу. Ты когда должен выехать?

— Думаю, в среду на той неделе или даже во вторник…

Леша не успевает закончить фразу — в раскрытую дверь торопливо входит мама. В руках у нее пачка газет и писем. Еще с порога слышен ее голос:

— Этак, не посылая по неделям на почту, можно дождаться, что и мир весь провалится, и ничего знать не будем…

На почту действительно не ездили уже дня три по случаю появившейся в окрестностях сибирской язвы, боясь завезти к нам заразу. Мама это знает лучше, чем кто-либо другой; она-то и распорядилась не посылать лошадей на станцию. Ее враждебное равнодушие к политике и всякой цивилизации тоже давно всем известно, и это восклицание заставляет обоих мужчин удивленно повернуться к ней:

— А что случилось?

— Случилось то, что у нас война на носу. Сербия уже дерется с Австрией… Это же не сегодня-завтра всеобщей европейской войной грозит!

Леша, будто что-то сразу поняв, обдумав и решив, что со всем этим ничего не поделаешь, тряхнул головой и с новой энергией принялся резать бумагу, но отец, быстро подойдя к маме, почти выхватил из ее рук протянутые к нему газеты. Хрустнули срываемые нетерпеливой рукой бандероли. Он пробежал глазами заголовки и молча опустился в кресло…

В это время в дверях показалась Мадемуазель. Она вошла в кабинет, не спрашивая, как обычно, разрешения, и молча подала отцу телеграмму, только что доставленную с нарочным. Он взглянул на адрес:

— Леша, это тебе.

Леша быстро вскочил и, взяв телеграмму, вскрыл ее. «Немедленно прибыть расположение полка», — стояло на бланке…

Выстрелы в Сараеве[29] были выстрелами в пороховую бочку, на которой кое-как, до времени, балансировал европейский мир. С этого момента с каждым мигом все больше раскрывалась невозможность что-либо приостановить и предотвратить. Уже в генеральных штабах вскрывались заготовленные на случай всеобщей мобилизации секретные пакеты. Дипломаты обменивались последними нотами, но машина войны уже была пущена в ход. В тысячный раз прикидывались человеческие и промышленные ресурсы, взвешивались шансы, тянулись к штабным картам красные и синие карандаши, нанося кружки, эллипсы и короткие округлые линии со стрелками на концах, намечающие направление главных ударов. Круги по воде разбегались все шире. И вот уже десятки тысяч врачей наспех приставляют стетоскопы к груди чьих-то сыновей, мужей, отцов… Годен! Годен! Следующий! Годен, чтобы быть пробитым шальной пулей, годен подыхать, вися на колючей проволоке с вырванными внутренностями, годен кормить вшей в окопах, годен оставить руки и ноги плавающими в кровавых тазах фронтовых лазаретов… Больше бинтов, костылей, протезов, колясочек для бородатых беспомощных младенцев, которые скоро начнут возвращаться оттуда, больше… Да что там, больше! Все равно не хватит!