негромко поет у рояля дядя Сережа. На лестнице слышатся шаги, все ближе…

Появляется Мадемуазель с почтой. Она сама ездила сегодня на станцию… Лейб-гвардии Семеновский полк… От Коки и от Вани… Наконец-то! Руки отца заметно дрожат, разрывая бумагу конвертов. Пишет Ваня: «Дорогой папочка! Последнюю неделю были в боях. Оба живы и здоровы. Пишет ли Вам Леша? Мы уже почти месяц ничего о нем не знаем. Сейчас отведены в тыл. Стоим в маленьком польском городке. Все вокруг сожжено войной и разбито артиллерийским обстрелом. Город несколько раз переходил из рук в руки. Поляки, которые остались, очень низко кланяются, ласково смотрят в глаза, стараясь угадать каждое желание, но в душе сочувствуют немцам. Фронт как будто стабилизировался. Говорят, что простоим здесь, вероятно, долго. Немцы смирно себя ведут: сидят в окопах и обстреливают методично лишь по утрам. Тогда из нашего окна над изрытыми воронками холмами с остатками сгоревшего фольварка видны пушистые белые разрывы шрапнели. Порой ахнет и тяжелое: тогда „чемодан“ (как здесь называют снаряды крупных гаубиц) с воем, крутясь, пролетит над домом и упадет где-нибудь позади, подымая столб черного дыма. Впрочем, все это, как правило, ни во что путное не попадает и совершенно безопасно… Кока получил в свое распоряжение команду разведчиков, и теперь сам командир полка не знает, как удержать его на месте. Они пропадают по нескольку суток, возвращаются перемазанные, как чумички, только чтобы обмыться, и исчезают опять. Солдаты с ним охотно ходят в разведку: говорят, что он счастливый и что ему все сходит с рук…»

Когда уже разобрана вся почта, последним читается длинное письмо тети Муси из Петербурга. Чтобы отвлечься от мыслей о своих тяжелых потерях, она пишет нам почти каждый день бесконечные письма, делясь всеми мелочами. Торопливые строчки бегут, теснясь и обгоняя друг друга. Интересно выглядят и самые письма. Она покупает бумагу в рулончиках. Сейчас в моде такие рулончики, укрепленные на дощечке с транспарантом. Письма получаются узенькие и такие длинные, что их можно вытянуть во всю длину нашего коридора; она складывает их гармоникой.

«…Была в лазарете у семеновского офицера Тавилдарова, раненного разрывной пулей. Он мне много рассказывал о Коке, Ване и других знакомых. У его постели встретилась с Марией Владимировной фон Эттер. Мы с ней раньше встречались редко и как-то издали, а теперь так о многом переговорили. Ведь ее муж там командиром у ваших мальчиков. Она тоже знает их обоих.

У нас здесь прошел слух, что Великий князь Борис Владимирович собирается выехать на позиции. Это было бы так хорошо! Не правда ли?..»

— Именно, именно только его там и не доставало, — сердито фыркает отец, а тетка продолжает простодушно осведомлять о болтовне петербургских салонов; дамские патриотические восторг и сетования не находят здесь отклика и не могут восприниматься без иронии. Но когда дело доходит до «незаметных серых героев», чуткие сердца которых, несомненно, радуются в окопах при мысли о петербургских благотворительных базарах, устраиваемых в их честь, отец не может больше выдержать: «Вера, там еще много? Ну, это вы после дочтете. Давайте лучше газеты…» Впрочем, сообщения штаба уже прочтены непосредственно вслед за письмами братьев. Теперь просматривается и читается все остальное. Прочитанное изредка прерывается короткими репликами отца. Я уже научился понимать многое в этих отрывочных, часто недосказанных фразах. Мне понятно, и почему он негодующе фыркнул при известии о предполагающейся поездке на фронт князя Бориса. Пусть не при мне братья рассказывали подробности о безобразных попойках на глазах у солдат, которыми в прошлом отмечали свои посещения полка «Владимировичи» — Борис, Андрей и Кирилл. Я не знал, тем более, и историю с голой шансонеточной певичкой, спущенной с антресолей на скатертях в общий зал ресторана «Медведь» днем, в то время, когда там обедали почтенные отцы со своими семьями; историю, вследствие которой даже слабовольный Николай вынужден был выслать из столицы обоих старших «Владимировичей». Но я и без этих колоритных подробностей знаю, что какие-то глухие противоречия разрывают отношение взрослых ко всему, что происходит «там». Ощущение большого и все возрастающего неблагополучия обволакивает извне наш маленький мир и во всем дает себя чувствовать.

Отец, при всем его пиетете к царствующему дому, и тот иногда прорывается: «Но чего же можно ждать от человека, который в юности съездил в Японию лишь для того, чтобы получить мечом по голове, потом поздравил себя и свой народ с ходынским праздничком, завяз с ушами в грандиозной провокации девятого января и женился-то на женщине, передавшей неизлечимую болезнь его единственному сыну. И это, не касаясь всего прочего…» — и он круто обрывает разговор, видимо досадуя на себя, что не сдержался. А с каким презрительным поджиманьем губ тетка Козлова упоминает о «гессенской мухе», и опять-таки я уже знаю, что это о ней, о царице…

Понемногу мне уясняется отношение взрослых к происходящему. Несчастный безвольный царь стал игрушкой в руках темных сил, которым уже никто и ничего не может противопоставить. Их метод борьбы — подкупы, шантаж, провокация. Лучшие и честнейшие люди страны искусно вовлечены ими если не в революционную деятельность, то, по крайней мере, в оппозицию правительству. Император окружен продажными и бездарно-беспринципными людьми. Он одинок. Ему не на что и не на кого опереться. В глубоком мраке международная лига борется за мировое господство, подтачивая последние устои всего того, на чем строилось и держалось человеческое общество, что составляло силу государства. Ходынка — не случайность, не русская безалаберность; она была искусно подстроена. Девятое января? А знаете ли вы, что московский градоначальник рассказывал, что после расстрела на площади, в разных местах, были подобраны вооруженные люди, хорошо одетые, в штатском и без всяких документов, «и после за ними никто не пришел». Такие рассказы собираются один к одному, им придается особое значение и смысл: все роковые события продуманы кем-то, где-то и разыграны как по нотам — безошибочные ходы подлейшей игры. Америка, Англия, Франция — все давно захвачены монополиями еврейских капиталов, банками, парламентаризмом, баллотировками, министерствами, которые так легко свалить в случае нужды и заменить новыми, более покладистыми. Осталась, вернее оставалась, Россия, теперь наступает ее очередь. В таком аспекте рассматриваются здесь многие события, их движущие силы, смысл и изнанка борьбы.

…………………………………………………

Наступает еще один вечер, такой же долгий и томительный, как остальные. Августовское небо черно, и даже ветви деревьев на его фоне почти не различимы. Зато звезды отовсюду так и смотрят в наши окна. Их так много. Они как будто разгораются все ярче и ярче… Отец тоже смотрит в окно. Вот он подошел сзади и неожиданно положил руку на мое плечо. На голове у него шляпа, в руке трость: «Ну пойдем, перед сном пройдемся…» Среди неузнаваемого ночного сада стоим, запрокидываясь в небо оба — старик и ребенок. Дышим этим простором, вплываем в него. Отец — точно волшебник — отрывает меня от земли, и мы с ним улетаем все выше, подхваченные звездным круговоротом. Бояться не надо. Я не вижу отца, но слышу рядом его спокойный уверенный голос. Этот голос дает мне почувствовать мощь расстояний и бескрайнюю ширь этих звездных одежд, облекающих мир.

«Может быть, очень давно, еще в библейские дни, или когда здесь, на земле, из хвощей выдирались огромные неповоротливые ящеры, а человека не было вовсе, иные звезды угасли, а мы все равно каждый вечер следим их теченье, наблюдаем их свет. Этот свет все так же продолжает лететь из пространства, и ту, неведомо когда происшедшую, катастрофу мы сможем отметить здесь, на Земле, не прежде чем спустя еще много тысячелетий… Где же смерть, где время, где начала и концы всего сущего? Быть может, где-нибудь там, на некоторых… Впрочем, не на них; звезды — это ведь тоже громадные солнца; но поблизости, нами невидимые, нам неведомые, обогреваемые их теплом, мерцают планеты, и совершается на них какая-то жизнь. Вроде нашей? Или совсем иная? Никто не может этого знать. Вот причудливо сбитые группами звезды образуют то, что человеку было удобно назвать: созвездия. Выгнут в небе хвост Большой Медведицы. Провести от стороны ее ковша вверх прямую — наткнешься на Полярную звезду — Стелла Полярис. По ней с древнейших времен находили свой путь мореплаватели-финикияне и арабы в знойных пустынях, с ней и Нансен[42] сверял курс „Фрама“ в арктических льдах, и охотник в сибирской тайге; каравеллы Колумба на пути в Америку, корабли Крузенштерна[43] и Литке[44] — все, начиная от древних египтян, считали ее своей путеводной звездой, и она помогала им, выручала в беде, указывала направление! Да и сейчас, ты только подумай, сколько людей смотрит на нее в эту ночь, сколько взглядов встречается с нашим в этой далекой серебряной точке. Может, и братья твои не спят, вспоминая, как я учил их когда-то находить эти звезды, когда еще были они вот такими, каков ты теперь… Может, Кока в разведке…»