— А четверговую соль не забыли?

— Успокойся, все будет… Смотри, как он помнит.

— Дети страшно консервативны и всегда требуют соблюдения традиций. Мы были точно такие же, — уже маме говорит сестра…

Ну а как же? Четверговая черная соль, замешанная с желтком и заброшенная в тряпочке в горячую золу, — нечто чисто пасхальное. Тряпочка в золе сгорает, остается спеченный черный комок. С него очищают наружную корку с золой, остальное, разбитое в ступке, служит лучшей приправой к яйцам крутым, куличам с ветчиною. Разве это забудешь?

Симфония специфических пасхальных запахов звучит вокруг все сильнее. Аромат куличей спорит в силе с запахом в тесте запеченного окорока, кардамона, ванили… Люди мечутся, то ликвидируя какой-то недосмотренный беспорядок, то спасая ушедшее тесто или кулич, пригоревший в печи. Так проходит два, может, три дня. Наконец, и всегда неожиданно как-то сразу, горячка кончается. Все как-то вдруг приходит в порядок; то и это готово, и нервничать больше не надо. Усталые, все садятся кто где в до блеска натертых и прибранных комнатах. В углах, у икон, засветились лампады: зеленые, малиновые, синие… И по только что выбитым мягким коврам входит в сумерках таинственный предпраздничный вечер. Все говорят почему-то вполголоса; да шуметь, и вправду, не хочется — берегут наведенный порядок: не сдвинуть чего-нибудь, не насорить, ведь нигде ни пылинки… Мама отдает последние распоряжения: чтобы лошади поданы были в одиннадцать. Ночи темные очень, дорога плохая, если завязнут, рискуют они опоздать к крестному ходу. Потом они с Верой уходят немного вздремнуть до заутрени. Мне тоже пора. Но долго еще не удается уснуть даже в постели. Тихо качается на потолке продолговатый зеленый блик от лампады… За окном все каплет и каплет. Где-то шорох, шаги. Хлопнула одна дверь, другая… Мама с Верой уехали… Теперь уже все. До завтра больше ничего не будет. Зато завтра… завтра лучший праздник в году. Даже лучше, чем елка, хотя я на Пасху почти никаких подарков не получаю. Но почему-то так радостны и праздничны все эти пасхальные напевы, троекратные поцелуи, разговенье… Капель за окном все сильнее, с крыш не каплет, а просто течет ручьями… А зеленая лампада, на трех цепочках подвешенная к потолку, все ходит и ходит. Блестят в полумраке начищенные ризы икон. Вон та маленькая, «Взыскание погибших», была с дедом на корабле под Севастополем… Мама с Верой, наверное, уже скоро доедут… А как папа на Веру сегодня опять рассердился: она у него убирала и что-то такое запрятала так, что оба они найти не могли… Если бы завтра не Пасха, он накричал бы наверное, а тут… у нее уже слезы были на глазах, он сдержался, только махнул рукой и ушел… Он опять что-то пишет… Вот если бы я писал… А я буду писать непременно… Это так интересно… Я написал бы все, все, как мы живем. Тут и придумывать не надо. Так ведь все интересно! Просто ходи, поспевай и записывай, кто что говорит, кто что делает. Как только скажет — записывай. Слово в слово. Только всегда говорят очень быстро: за папой одним не успеть, а не то что за всеми. Но никто такой книги еще не писал, а вот я напишу. Научусь писать очень быстро, тогда я сумею. Все, все…. С утра и до вечера… день за днем… час за часом…

Я еще сплю, когда яркие солнечные лучи начинают проникать в комнату. Их сперва немного, потом все больше и больше. Они просквозили не только глубокие разрезы пальмовых листьев, но и сквозь самые узкие желобчатые полоски лиственной ткани льются, зеленоватые, теплые, живые, дробятся на стенах и потолке. Ими омыта моя подушка, еще хранящая приятный запах свежевыстиранного белья. Вот они, преодолев все преграды, залили комнату и наконец, властно хлынув под веки, заставляют их разлепить и проснуться.

Все еще спят. Как они могут так долго спать в такое утро?! На улице весело чирикают воробьи и звенит неутомимая капель. В соседней комнате спит отец, натянув по всегдашней привычке на голову простыню, и везде в доме тихо. Одеваюсь кое-как сам, выхожу в коридор, где послышались чьи-то осторожные шаги. Это Вера. Она уже одета. На ней даже пальто и шляпка с вуалеткой. Мы трижды целуемся.

— Ты где же была? Я думал, ты спишь еще.

— В сад ходила. Смотри, что за прелесть, анемоны!

И свежий букет, самый первый в году, она ставит в хрустальную вазочку на свой письменный стол.

Этот стол любим мы оба. Здесь под стеклянным колпаком тикают настольные бронзовые часы, подаренные ей дедом — маминым отцом. Я люблю рассматривать все сложное переплетение их колесиков и пружинок, открытых взору, но прикасаться к ним мне не позволено. В маленькой перламутровой коробочке — почтовые марки, тюбик с фотоклеем, бювар, кисти, краски, фарфоровый письменный прибор, черный, с цветочками и золотом.

Начатое письмо. Она пишет много их, писем. Больше всего, конечно, братьям. От нее они узнают во всех подробностях о происходящем в доме. И сами они отвечают ей часто, как только могут. Стремительные, торопливые и восторженные письма Коки перемежаются нежными, внимательно чуткими Ваниными. Реже письма от Леши — с большим юмором, ироничные, немного снисходительные (вы, женщины, этого не понимаете!). Все они, каждый по-своему, так же привязаны к ней, как она к ним всем троим — «нашим мальчикам». Все требуют от нее незамедлительных ответов. Акварельные краски еще раскрыты, колонковые кисти лежат возле рюмки с водой, замутненной сиренево-розовым цветом; на трех исписанных ровным красивым почерком листках почтовой бумаги срисованы ею бордюры с саксонских и севрских чашечек, братьям знакомых. Пусть эти гирлянды напомнят немного о доме, где всем троим в этот день, конечно, хотелось бы быть. Но в этот раз ни один не смог приехать из них. Поэтому, хотя поздравительные письма уже отправлены раньше, она, отстояв в церкви утреню и обедню, вместо того, чтобы лечь спать по возвращении, еще написала всем троим по небольшому письму…

Понемногу просыпаются и выходят Аксюша и мама. Появляется из своего флигеля дядя Сережа. Он несет в руках корзину гиацинтов, расцвет которых им приурочен к этому дню. Христосуясь со иной, он дарит мне крохотное яичко из перегородчатой эмали, такое нарядное! Я бегу посмотреть, не проснулся ли папа, но нахожу его уже почти одетым. Наконец, все вместе спускаются вниз и собираются в зале. Здесь накрыт большой стол. Солнце отражается в натертом воском паркете, играет в гранях хрустальной посуды, в подвесках люстры большой. В камине пылают дрова. Экран с гобеленом, где выткан давидовский[21] Наполеон на белом коне, в развевающемся плаще, отодвинут, и горящие ярко дрова напрасно пытаются светом и красками с солнцем соперничать. Наш лепной герб над камином, лепные орнаменты потолка, портреты в тяжелых золотых рамах, темно-малиновый штоф обивки на мебели, соломенные сиденья стульев — все кругом обрызгано движущимся, колеблющимся светом. Но больше всего стол: он вплывает в сознание украшенной завитыми пергаментными фестонами костью окорока и запахом пропеченного сдобного теста, колбас и ванили. Что-то есть в этом запахе и от горящих в углу лампад, от огарков, потеками воска закапанных, лежащих на столике под иконами, от крашеных скорлупок, отколупываемых с голубоватой белизны сваренных яиц, после хором пропетой молитвы…

Но даже здесь, за этим столом, в этот день и под этим солнцем, присутствует какое-то почти болезненное ощущение. Для этой огромной комнаты нас слишком мало. Мы в ней как-то затеряны, у подавляющего своими размерами стола с большой люстрой сверху, на самом высоком из трех ее потолков. Это чувство настолько овладевает всеми, что даже и я, не понимая его причины, становлюсь в нем соучастником взрослых. Эти причины для них, вероятно, яснее.

Здесь, где собираются редко и в самых торжественных случаях, в стенах, где, кажется всем остальным, так недавно (хотя это было за три года до моего рождения) при большом съезде более полутораста человек многочисленной родни отмечалось двадцатипятилетие свадьбы родителей, сегодня нас меньше десяти. Пусто большое кресло, в котором столько лет в этот день сидела бабушка, а здесь вот обычно садился Дюдя — мамин отец, с ним рядом дочь его — тетя Нюта; он пережил ее очень немного. Места их не заняты. Перед каждым стулья стоят, и приборы поставлены: тарелки, вилки, ножи. Это без умысла — так получилось; просто весь стол сервирован как следует, и у каждого места — прибор. И все без уговора сели там, где всегда. Как же не пусты сегодня они, эти кресла и стулья, очень внятно они говорят об ушедших… И о других, о живых, но далеких. Здесь место нашлось бы и всем троим братьям, да братьям ли только? Обычно этот праздник встречали у нас тетя Маша — сестра папина, с мужем, дядей Володей. Он, связанный с Петербургом, редко попадал на этот день в свое самарское имение, ну, а к нам ему близко. Близкий нашей семье, был он всеми любим, с отцом же их связывала многолетняя дружба. Теперь так случилось, что с ним все покончено. Что-то он в Думе там путает. И в Святейшем синоде… кого-то и что-то спасает, сторонник каких-то реформ…