Повесть не является гимном дворянству, но несомненно является памятником, возвращающим ему доброе имя, оклеветанное новой властью. И если на этом памятнике нужно было бы что-то написать, то смысл этой надписи вместился бы в одно слово: «Зачем?!» «Для чего столько жертв и страданий?» — этот вопрос писатель будет задавать себе всю свою жизнь, и всем повествованием ответит здесь на него. А в 1967 году, когда страна, как всегда бурно, праздновала 50-летие трагических событий 1917 года, Толстой очень спокойно, беззлобно, здраво и без обид, с высоты прожитых лет сделает один только вывод: не стоило все это таких жертв.

Жизнь, которая была в России до 1917 года, приносила удовлетворение и бедному, и богатому. Людей сплачивала церковь, православная вера, которая помогала, учила не ломать и рушить все, от семьи до государства, а любить и прощать врагов своих. И никогда не видели дворяне и их дети врагов в своих крестьянах, и наоборот. И разве это было только в семье Толстых? Сколько дворянских детей выняньчили крестьянские женщины! Взять хотя бы Аксюшу, которая прожила всю жизнь в этой семье, сжилась с ней и жизнь отдала бы за любого из них, если бы это потребовалось. А крестьяне Степана Егоровича Кроткова, которые готовы были принять смерть от Пугачева, но не выдать барина, а Аксинья и многие другие, которые помогли семье выжить в голодные годы! Ведь все это не художественный вымысел, это живые, реальные люди!

Показав русскую жизнь на протяжении нескольких веков, С. Н. Толстой создал широкое литературно-художественное полотно, являющееся документом, который помогает понять, откуда в России столько знаменитых писателей и поэтов, живописцев и композиторов, воинов и героев, хлебопашцев и уникальных русских мастеров, и почему у нее за спиной оказался такой бесценный культурный багаж и неисчерпаемый потенциал. Все было естественно и взаимосвязано. Имения были своего рода небольшими культурными центрами России, и это хорошо показано в повести. Сколько людей приезжало в Новинки: историографы и декабристы, литераторы и политические деятели. И сколько было подобных имений… А как крестьянский поэт-самоучка Спиридон Дрожжин дорожил дружбой с соседом-помещиком, понимая, какой кладезь культуры нашел он в этом доме, где и самобытность, и христианская мораль, и строго религиозные взгляды. А немецкий поэт P. M. Рильке, влюбленный в Россию и ее религию, который приезжал в Новинки со своей постоянной спутницей Л. А. Саломе, разве не понимал, что он здесь нашел? А церковь, всегда олицетворяющая русскую культуру, — как тесно она была связана и с дворянством, и с народом! Духовником в семье Толстых был Гефсиманский старец отец Варнава (ныне причисленный к лику Святых). В 1905 году к старцу приезжал Николай II; о. Варнава был духовником знаменитого философа Владимира Соловьева, а в начале века обратил в православие француженку Марию Гамель (Мадмуазель).

Толстой в повести развенчивает бытовавшее мнение, что русский народ давно потерял веру, отказался от нее добровольно. Несколько сцен повести, когда народ встречается со священниками, говорят об обратном: о том, как вера была сильна и уважаема в народе, потому что никто не мог оспорить очевидное, что христианские заповеди учили жить по-божески, а это было самым главным для миропонимания русского человека.

Откровенно описав в повести «Осужденный жить» очень сильные в эмоциональном плане сцены своего собственного отхода от Бога, не предотвратившего его детской трагедии, С. Н. Толстой в другом таком же крупном и этапном своем произведении — литературно-философском эссе «О самом главном» (1948 год) — спешит изложить свою сегодняшнюю религиозно-философскую концепцию. Стиль этой его работы — как всегда, диалог с воображаемым оппонентом. Задавая вопросы, Толстой сам отвечает на них, используя высказывания многих известных ученых и философов всего мира. Главный вопрос: наука или религия? И в этой связи: чем облегчили человеку жизнь научные достижения, если он по-прежнему в поте лица добывает свой хлеб и «умирает от болезней», если войны между людьми никогда еще не были такими «зверскими, частыми и ожесточенными», а «философы и экономисты никогда еще с таким спокойствием не обсуждали… как обесплодить путем стерилизации десятки миллионов человек»; и не напоминают ли «кошмары современности», с фашистскими фабриками смерти и «тюфяками из женских волос», «черную мессу», которая служится уже не «в тайном подземелье… а в научных кабинетах и аудиториях, на полях сражений и на листах ежедневных газет…»

Толстой с болью отмечает, что человечество ничему не учится, и что фашизм продолжает жить, и что так будет, пока «спокойное и преднамеренное уничтожение детей и женщин может оправдываться ссылками на экономическую и политическую необходимость». Он приводит массу высказываний видных философов, подтверждающих его позицию (в том числе и Н. А. Бердяева), что «современный экономизм, техницизм, коммунизм, национализм, расизм, этатизм и цезаризм — все эти движения переполнены жаждой крови и живут ненавистью».

С. Н. Толстой приводит аморальные своей обыденностью, равнодушием и как бы непричастностью к происходящему выдержки из сообщений прессы после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, в которых то преступное бездушие, то демагогическая примиримость, то — редко — позднее раскаяние.

«О самом главном» — работа, с одной стороны, сложная, а с другой — очень простая. Автор говорит о прописных истинах, о которых человек забывает в своей обычной жизни, а «разумная деятельность» его очень часто противоречит мировой гармонии. Слушая пустопорожнюю болтовню классиков марксизма о том, что «жизнь есть способ существования белковых тел», бездуховный человек часто «простосердечно принимает ее за великие истины». Он «болен», ему надо верить, и он верит «то в мочу беременных женщин, то в собачье сало, то в пенициллин, то еще в какую-нибудь плесень или сыворотку, а в социальной жизни… уверовал в пролетариат».

С. Н. Толстой рассматривает здесь аргументы философов-идеалистов, и марксистов, и логиков, и математиков, и физиков, поражая своей эрудицией, подготовленностью к такой большой философской работе, задача которой — доказать преимущество философии идеализма перед философией материализма. Аргументируя свои доводы, автор затрагивает проблемы конфессий, говоря об учениях, представляющих собой новый вид вооружения, — теперь уже в виде религии: «Громадная политическая и общественная сила католицизма» с его «всепожирающей гордыней», которая «в течение многих уже веков вьет свое прочное гнездо на престоле Ватикана», является несомненным свидетельством его внутренней слабости. Он считает, что подлинная «религия по идее своей, по внутреннему своему тонусу, непременно устремленная за пределы земной жизни… теряет в чем-то наиболее существенном» …когда «включается в борьбу за мироправление». Только «православное предание», оправданное скромными именами подвижников святой церкви, «несет сквозь века свой дух и преемственно передает из поколения в поколение свой опыт и чаяния», и недаром «всемирно известный храм, стоящий в центре Москвы и пленяющий воображение своей сказочной архитектурой… прочно связан с именем Василия Блаженного, нищего полубезумца».

Отстаивая правоту своей позиции, С. Н. Толстой переносит свои чисто философские убеждения на литературу, и на примере поэзии Е. Баратынского и Г. Р. Державина убедительно показывает, что «русская поэзия более чем на сто лет предвосхищает… лучшее, что в наши дни сказано философией». Державинскую оду «Бог» Толстой считает единственной в своем роде и говорит о том, что «вряд ли возможно другое такое откровение в поэзии, философии, в прозе…» Он считает ее «великолепным по форме и небывалым во всей мировой литературе по глубине мысли произведением, где уже не метод, не средства — а цель, не путь — а достижение, обретение; не философское обоснование частных поисков — а философское постижение целого дается нам в руки», в котором не «электроны и атомы», а «Дух, всюду сущий и единый…»