В поэме Толстой, по-видимому, использует библейский сюжет предательства Петра и слова Иисуса: «…прежде, чем пропоет петух, трижды отречешься от Меня». А комната деда — это, возможно, собирательный образ его родного гнезда, дома его предков, в котором прожило столько достойных поколений и который стал теперь «островом мертвых». Видимо, это ощущение появилось у Сергея Николаевича, когда они с Верой, крадучись, проникли в свой полупустой разграбленный дом, где жил чужой человек, уже не Крюгер, но тоже латыш. Из-за таких, как они, страна опустилась в такую бездну, а его собственное «сказочное» детство с кудахтаньем наседок, клохтаньем теток и жужжаньем мух, такое естественное, радостное, кончилось этим разоренным, леденящим душу «островом», где остались тени предков, которые появятся в сцене прощания отца с Новинками в повести «Осужденный жить».

Ища «обратный след свой», С. Н. Толстой, как и в «Оранге», вспоминает Москву своего детства — с сиреневыми садами, соловьями и колокольным звоном:

Но если в поэме «Перепутья» Москва Толстого — умиротворенная и спокойная, то в поэме «Московский особняк» ее уже тревожат баррикады революций, когда «метель свистит в переулках кругом — в Скатертном, Хлебном, Ножевом», «свистит, как городовой, от Кудрина до Арбата»:

Тема истоков революции и ее исполнителей звучит и здесь, но несколько в другом ключе. Если в поэме «На перепутье» автор не прощает Кригера, то здесь он не только прощает большевичке Тане, дочери хозяина московского особняка, то, что именно она стояла у этих истоков, — автор пытается вместе с героиней занять в поэме позицию честных борцов за новую жизнь в России, обманутых предателями революции и ставших впоследствии жертвами той системы, за которую они проливали кровь.

В поэме «Московский особняк» «гремит клокочущий над Москвой» «ветер эпохи», несущий и предреволюционный подъем, и страх, и неизвестность будущего. Но это только начало, а уже «снег кровью чист, и на панели мертвый гимназист». Пытаясь объяснить причины и истоки этих событий, автор поэмы отправляется в далекую историю, рассказывая в поэме о судьбе дочери крестьянки и барина, мать которой, как только девочка родилась, покончила с собой, когда ей «коротко сказали: „уходи“!» Татьяна немного подросла, и ее привезли в московский дом барина[133]. Сам же он жил не здесь, предпочитая заграницу или столицу, Петербург. Девочка выросла в московском особняке, в котором и произошли описываемые в поэме события. Как уже было сказано выше, в этом особняке родился Сергей Николаевич, когда дед А. Н. Загряжский арендовал в нем квартиру. Судя по тому, что в поэме очень подробно рассказана судьба героини, можно предположить, что С. Н. Толстой был знаком с ней, сочувствовал ее сиротской судьбе.

Тема крепостничества затронута только в нескольких строках поэмы, но они так убедительны, настолько убийственны своей обыденностью, что чувство сопереживания героям невольно передается читателю. Возможно, автор использовал эту тему, идя по стопам В. Хлебникова в «Ночи перед Советами», а тот, как считал С. Н. Толстой, шел в этой тематике по стопам Некрасова.

Поэма написана в 1938 году, когда Гитлер начал свое кровавое шествие по Европе и воевал с Испанией. Тема большевизма в поэме, может быть, тогда еще неосознанно, постепенно переходит у автора в тему фашизма со «свастики черным когтем», а в дальнейшем, после войны, эти два явления будут рассматриваться С. Н. Толстым вместе и только как силы зла («О самом главном»).

Дети-сироты, «сестры и матери» которых «гибли в Мадриде», а «отцы расстреляны в Бадахосе», напоминали С. Н. Толстому его собственную сиротскую судьбу; недаром одним из эпиграфов к «Осужденному жить» стали слова из Библии: «Открой уста твои в пользу безгласных, для суда всех сирот». Поэтому финал поэмы принимает некий интернациональный пафос. Живя в стране социализма два десятилетия, С. Н. Толстой встречал очень хороших и добрых людей, страдающих, как и он, но искренне верящих в новый строй; он старался понять их, говоря: что же теперь поделать, «если жизнь на смену мечет поколение Октября» («Ночь»).

Та же примирительная позиция — в финале эссе «Alter Ego»[134] и в философском стихотворении «Бескрайние воды. Тяжелое небо…», о вечных ценностях, о том, что предназначение поэта — воспевать их, что жизнь коротка и надо радоваться ей, несмотря ни на что, принимать ее такой, какая она есть, и «в часы перемирья» «видеть все и всем дорожить», воспринимать любую действительность, если она сегодня приемлема, и пусть «слепой Гомер протянет руку» окруженному «эскортом детей» «поэту Джамбулу».

К этому времени он написал уже много, но все лежало невостребованным в столе, а «работать впустую <ему> не хочется». Поэтому он пытается опубликовать что-то хотя бы на какую-то, как ему кажется, нейтральную тему, но, видимо, из этого ничего не выходит. А когда, отказавшись от этой затеи, он вновь садится за стол и пишет для себя, из-под его пера выходят строки совсем не радужного содержания: в них будни советского человека, стоящего в «привычной очереди» за всем, в том числе и за смертью, как только поступит очередная директива для нового заполнения лагерей:

Через десять лет, в «Поэме без названия», Толстой напишет очень похожие на эти строки, демонстрируя, что и после войны в стране ничего не изменилось:

Больше всего он переживает, конечно, что система съедает его талант:

Редкие в его поэзии настроения приподнятости обычно сменяются привычным трансом:

С биографической точки зрения очень интересно стихотворение «Фрагмент», написанное в середине 30-х годов. Из него можно узнать, что фамилия Толстой не помогала, а мешала Сергею Николаевичу быть самим собой, и «до оскомины» надоевший вопрос, не «родня ли», настолько выводил его из себя, что он даже хотел ее сменить, чтобы не «стать паразитом чужих биографий» и «чужих эмоций»: он пишет о том, что «всю» довоенную прозу он «утопил» «с камнем на шее», чтобы «не жечь, копируя Гоголя», после того, как с восторгом прочитал только что вышедший роман своего однофамильца «Петр Первый» и решил, что проза — не его стезя, и что лишь в поэзии он «крез». Возможно поэтому прозы о войне у С. Н. Толстого нет, но зато удивительный военный цикл стихотворений и поэм 1941-45 гг. стоит на вершине его поэзии.