Тема Фауста, конечно, не может разрабатываться в эпоху романтизма без учета его самой значительной художественной интерпретации — «Фауста» Гёте. И здесь становится особенно очевидно, что Сулье проходит мимо глубинно философских аспектов «фаустовской проблемы». Его герой непохож на гётевского искателя истины: если последний должен отдать душу Дьяволу в момент, когда почувствует абсолютное счастье, то Арман, напротив, может освободиться от Дьявола в момент, когда наконец поймет, что такое счастье. Но различие их не только в этом. Фауст у Гёте ищет метафизическое счастье, а Арман де Луицци добивается высоконравственного и одновременно благополучного существования в обществе — и открывает тотальную неприглядность этого общества. Пессимизм автора и его героя усиливается и своеобразно преображенным мотивом из «Шагреневой кожи» Бальзака: всякий раз, когда герой Сулье прибегает к сверхъестественной помощи Дьявола, тот отнимает у него часть жизни, укорачивает ее то на месяц, то на полгода, а то и больше. Герой как бы постепенно все более и более вязнет, запутывается в дьявольских сетях, хотя внешне при этом распутывает с его помощью тайные узлы многих житейских историй.

Следует отметить виртуозность, с какой автор «Мемуаров Дьявола» сплетает разнородные приемы и мотивы, взятые из разных источников, в единый, сложный и увлекательный сюжетный клубок. Трудно согласиться с мнением, будто роман «выпадает из рук» современного читателя: как и два столетия назад, нам интересно, любопытно и страшно следить за злоключениями героя и его окружения. Но автор не только стремится развлечь читателя — он на свой лад «поучает, развлекая». И в этом своеобразном горьком поучении не в последнюю очередь участвует Дьявол, которому Сулье порой передоверяет собственные мысли.

Впрочем, не следует представлять Дьявола в качестве простого рупора авторских идей. Как верно замечает М. Милнер, «наше впечатление остается неясным»:[51] презрение к людскому роду, которое выражает Дьявол, Сулье как будто разделяет сам и даже хочет, чтобы его разделил и читатель. Как утверждал Ж. Жанен, Сулье выступает «великим судией этого прогнившего общества, он врач по имени Тем Хуже, он — Черный Доктор». Жанен решительно предпочитал «горькую правду Сулье „подслащенной воде“, которой лечит общество господин де Бальзак»[52]. Хотя устами одной из своих героинь Сулье клеймит безнравственные сочинения маркиза де Сада, видимо, опыт поэтики романов Сада не прошел для него даром. А. Бьянкини обращает, например, внимание, на очевидное сходство образов двух сестер Армана — Каролины и Жюльетты с сестрами Жюльеттой и Жюстиной из романов Сада[53]. И все же садовская апология безнравственности остается Ф. Сулье глубоко чуждой. Он, скорее, ближе к мрачному байронизму в описании жизни и людских характеров. И в его Дьяволе есть определенное байронически-богоборческое начало.

В то же время в амплуа романтического бунтовщика Дьявол у Сулье явно не вживается до конца, то и дело произнося странные в устах нечистой силы речи, клеймящие зло и утверждающие величие Творца (см. особенно т. 4 романа). И сам автор тяготеет не к последовательному максималистскому отрицанию, а, скорее, к конформизму, стремясь держать «нейтралитет между человеком и Дьяволом»: лазейка в его пессимистическом взгляде на человеческую природу оставлена и в финале романа, где три добродетельные покровительницы Армана хотя и гибнут, но возносятся на небеса, чтобы молить Бога за их погибшего брата. К тому же дорога в ад для Армана вымощена не столько прямыми преступлениями (он их как будто и не совершает), сколько его благими намерениями: то нравственная нерешительность, то, напротив, прямолинейный ригоризм, то неполное знание обстоятельств, когда Дьявол намеренно недосказывает историю или сам барон де Луицци спешит действовать, не дослушав до конца, превращают поступки героя в свою противоположность, разрушая его добрые планы. «Книга гнева и слез» одновременно включает в себя пародийно-комические элементы, особенно выпукло представленные в шутовских метаморфозах Дьявола. Не только саркастический горький смех, но и веселая насмешливость порой оказывается доступна автору, ценящему традицию мольеровских комедий, неоднократно поминаемых в романе. Недаром, отвечая на обвинения А. Неттемана, Ф. Сулье писал: «Я только безымянный солдат в той армии, предводителями которой являются Мольер, Расин, Корнель»[54]. По существу, написав пессимистически горькую картину современных ему нравов, Сулье в конечном счете встает на защиту «невинного оптимизма, который, быть может, в его глазах — наш единственный шанс на спасение»[55]. И в этом аспекте автор «Мемуаров Дьявола» более всего приближается к поэтике «массовой» литературы, чем в каком-либо другом: ведь именно в массовой литературе «конечные ценности безусловны», а «звездное небо над головой и моральный закон внутри ощущаются как императивы»[56].

Как сочинение массовой литературы, «Мемуары Дьявола» представляют собой своего рода прагматическое моделирование возможных действий «обыкновенного» человека. Поэтому роман Ф. Сулье, при всей фантастичности исходной фабульной интриги, погружает читателя во вполне знакомую «реалистическую» обстановку. Его заслугой является умение представить живо и в достоверных подробностях мир французской провинции, который писатель хорошо знал. Как заметил еще А. Неттеман, автор «Мемуаров Дьявола» открывает в современном ему буржуазном обществе те страшные преступления, которые раньше литература искала в руинах средневековых замков[57], тем самым прокладывая путь социальному роману-фельетону Э. Сю. Вместе с другими романтиками и Бальзаком Ф. Сулье постиг, что «нет необходимости пересекать Атлантику, чтобы найти „дикарей“ и „варваров“, которыми полна буржуазная цивилизация»[58]. Писатель столь скрупулезно описывает механику финансово-экономических отношений своего времени, старается так подробно и точно воспроизвести денежные операции, наследственные отношения, особенности избирательной системы, специфику взаимоотношений промышленников и рабочих, землевладельцев и крестьян, что впору назвать его не «вторым после Бальзака», а первым в стремлении измерить «всю силу связей, узлов, сцеплений» в политико-экономической жизни общества первой половины 19-го столетия. Референциальность, прямая информативность сведений о финансово-экономических отношениях того периода у Ф. Сулье даже выше, чем у Бальзака, уличаемого сегодня в неточностях, хотя продиктована она прежде всего установкой на массового читателя, жаждущего не только увлечься интересной историей, но и узнать полезные для себя сведения[59]. Во всяком случае писатель явно и осознанно соперничает с Бальзаком в этой области, «подхватывая темы, которые получают у него особый резонанс, пытается их разнообразить, найти оригинальную точку зрения»[60].

Книжность «дьяволиады» вполне органично вплетается в хронику французской истории от революции 1789—1794 годов до времен правления Луи-Филиппа, дополняясь вставной новеллой из событий XII века, одновременно — в нравоописательный, можно сказать «физиологический», очерк времен Империи, Реставрации, Июльской монархии. «Хроникой 1830 года» почти на стендалевский лад, но только более скромной в художественном отношении, называет «Мемуары Дьявола» А. Ласкар[61]. Но помимо этого, Сулье включает в роман любопытные размышления о современной ему литературе, вносит в него черты литературно-критического обозрения современности. Тем самым сочинение Сулье оказывается ценным документом своей эпохи, облик которой предстает перед читателем в более непосредственно отраженном, а не только преображенном виде. Именно это свойство «средних» писателей «документировать» жизнь заставляет некоторых современных исследователей говорить о преимуществе их перед «гениями» в воссоздании типичного, общераспространенного в жизни и литературе прошлых столетий.