Тем не менее, отдохнув в Дели пару недель, Тамерлан двинулся дальше. Он захватил город Мирут, истребил все население и дошел до реки Ганг. По сведениям его шпионов, там за рекой, в непроходимых лесах у подножия Гималаев, тысячелетиями живут раджи. Туда ни Македонский, ни кто-либо другой из завоевателей ни до, ни после не проникал. Там все богатства мира. Ой, как хотел Тамерлан продолжить поход, но его воинство превратилось в некий кочующий сброд, ведший за собой стада животных, женщин, мальчиков, телеги с мешками.

Этот народ надо было скорее вести в Самарканд, не то ожидать можно что угодно: дисциплины уже нет, все обогатились. И тогда он послал в Самарканд гонца: «Я победил!» А вслед еще одного: «Казнить Шад-Мульк!»

«Кто такая Шад-Мульк?» — расспрашивали все, да мало кто знал настоящее имя — Шадома!

* * *

Шадоме казалось, что за свой пусть и недолгий век она уже успела повидать и испытать всю грязь и фальшь человеческого бытия. Однако то, что предстало пред глазами и сдавило от вони гортань, повергло ее в ужас. «Как так, наверху белый хлеб, а внизу такой смрад, и все под одной крышей?» — был ее первый непроизвольный вопрос, когда она попала в полуподвальное помещение внешне благопристойного, чистенького предприятия под названием мукомольня. А когда при свете убогого ночника она увидела в клетке какое-то живое существо, чуть не потеряла сознание, да произнесенное ее имя, и не как здесь, а чисто на кавказский манер, заставило ее встрепенуться, и какая-то сила потянула вперед.

Его бы и родная мать не узнала даже по голосу: это просто шевелящаяся жердь, на которую накинули провонявшиеся фекалиями лохмотья, а сверху — буквально череп, без ушей, обтянут посеревшей кожей, и лишь глаза, эти большущие светлые, обезумевшие глаза. Вот их-то она узнала. Она их до сих пор помнила, потому что только их в жизни любила.

Эти очи Шадома знала. Знала, что когда Малцаг спокоен или ему приятно, его глаза как-то странно увлажняются, словно маслом помазаны, и цвет приобретают темно-синий, мягкий, добрый. В непогоду эти глаза светлеют, блестят, в них шалость предстоящей грозы. Но бывает еще одно выражение — это в бою или в преддверии боя, когда глаза округляются, становятся стеклянно-серыми, бесстрашными, свирепыми, хищными, как у зверя, — это борьба, когда он забывает о жизни и смерти, это состояние опьянения, безрассудства, дерзновенного упоения и вихря огня. Именно эти глаза увидела Шадома, и она их узнала.

В ее сознании только совсем молодой Малцаг был тем воином, тем горцем-джигитом, настоящим героем, который не только посмел, но и сумел как-то противостоять диким полчищам Тамерлана. И именно Малцаг нагло, дерзко и смело напал на святая святых — базовый лагерь Великого эмира, разгромил его и, самое главное, вызволил ее из хищных лап этого коварного злодея.

Малцаг ненамного старше Шадомы. Они оба были юны, и она была его самой первой и поэтому бесконечно желанной женщиной. И он полюбил Шадому с первого взгляда еще тогда, когда ее, совсем еще юную, чистую, белокожую, несчастно-заплаканной девочкой привели в шатер как дар Повелителя. И на его глазах Шадому насиловали, а потом, одурманив сознание опиумом и другими гадостями, заставляли голой танцевать, деспота ублажать.

Все это Малцаг видел, еще худшее представлял, но, помня об обстоятельствах, а более — имея мужское достоинство, он ни разу не только не упрекнул или намекнул, а даже не вспоминал об этом. Лишь раз или два, пытаясь ее обезопасить, Малцаг хотел отвезти Шадому подальше в горы, к сванам. Однако гордая девушка наотрез отказалась, с Малцагом делила все тяготы суровой походной жизни, чуть ли не сама принимала участие в боях. А последний эпизод, когда Малцаг с ее помощью бежал, она восприняла как должное: тогда либо оба погибли бы, либо один мог спастись.

С тех пор об участи Малцага она ничего не знала. Свою жизнь спасенной никогда не считала. Правда сама жизнь уже дважды делала ей подарки, короткие мгновения радости, — это время, проведенное с Малцагом, и неожиданное появление ее старичка. Последний, вдохнув было в нее искру жизни, недавно навсегда ушел, и она пребывала в гнетущем состоянии, в некой безысходной тоске и пустоте. И вдруг судьба вновь послала ей близкого человека, ее первую и единственную любовь — Малцаг! При виде его она едва не лишилась чувств, да благо рядом был доктор Сакрел.

— Надо действовать, надо его спасать, — поддерживая, взбодрил он Шадому.

Как надо действовать в Измире, Шадома уже знала: к счастью, здесь все, кто у малейшей власти, на деньги падки. От предложенной Шадомой суммы надсмотрщик Малцага чуть не поперхнулся от ликования: ему и добивать не надо, и трехмесячный доход, и утром он подпишет акт, что больше такого муниципального раба, как Малцаг, уже нет. А сейчас он с готовностью помогает увести полуживого раба. А Малцаг на вид — ну совсем тощий, лишь скелет, а поднять, тем более нести его нелегко. Да, видно, свобода и свежий ночной бриз вдохнули в него жизнь, так что он сам пошел, только не прямо, а по привычке в бок его косит, словно вновь круги под кнутом наяривает. Этого всплеска энергии хватило ненадолго: ослабевшие ноги в один миг подкосились, и он, теряя сознание, упал.

— Понесли, я тороплюсь, — волновалась Шадома.

— Куда мы его понесем? — также взволнован и Сакрел.

— Ко мне домой, — задыхаясь, отвечает она.

— У тебя есть дом? — оторопел Сакрел. — Ну и ну, а я двадцать лет здесь — в чужом сарае ютимся.

Измир — город небольшой, делится на две части: крепость-порт, где Родосские рыцари-христиане (Смирна), и сам город, что значительно разросся при сельджуках. Путь до дома Шадомы вроде недалекий. Однако им было не под силу Малцага нести, да к тому же могли привлечь нежелательное внимание. Малцаг, словно догадываясь об этом, ненадолго пришел в себя и, опираясь на спутников, пытался идти, но уже на пороге буквально рухнул.

Домик небольшой, саманный, чистый, теплый, всего две комнаты. Без излишеств, но все, что нужно, есть. Зажгли масляную лампадку, и стало совсем уютно.

— Ну, ты молодец! — восхищался доктор, а она словно не слышит, возится возле постели, очень спешит.

Сакрел уже повидал жизнь, к тому же он врач, значит психолог. Он сразу понял, что меж этими молодыми невольниками какая-то мощная связь, какая-то сила влечения, что гораздо больше любви. Однако Малцаг лежит почти без чувств, а девушка — умело ухаживает за ним: на лице и в движениях никаких чувств, никакой страсти, вроде только расчет и сухость. Но Сакрел понимает, что эта внешняя суровость — как защитная маска от жизни лихой… а что станется с его девочками, совсем детьми? От этих мыслей скупая слеза невольно покатилась по щеке, застряла в поседевшей бороде.

— Я подневольна — раба, — подтверждая мысли Сакрела, строго говорит Шадома. — Должна бежать. Смогу приходить только днем, и то изредка.

— Я тоже раб, — сказал Сакрел, поняв, что девушка давно это определила. — Как раз днем на службе в больнице, а каждую ночь буду наведываться… А сейчас с тобой уйду, лекарства ему нужны.

Они спешно засобирались, уже покидали жилище, когда тяжело сопящий Малцаг шевельнулся, с трудом приподнял голову:

— Шадома, — слабым голосом прохрипел, — спаси его девочек.

— Каких девочек? — удивилась она. — Где они?

— У тебя, там, в «Сказке Востока», — прошептал Малцаг. Еще строже и печальнее стало лицо Шадомы, она задумалась и после продолжительной паузы неуверенно ответила:

— К счастью или к сожалению, но «Сказка Востока» — не мое заведение. Я постараюсь.

— Постарайся, — медленно подняв руку, Малцаг слегка погладил пальцами ее плащ и, как бы подталкивая, прошептал: — Иди, спаси их, а то как мы.

В ту же ночь Сакрел вернулся. Он буквально заставил Малцага есть, принимать нужные микстуры, а когда начал растирать тело странно пахнущей мазью, Малцаг погрузился в глубокий сон.

Дважды Малцаг просыпался — никого не было. Светлый день, и он в пьяной истоме, блаженно засыпая, думал, что наконец-то попал в рай. Легонько теребя по плечу, его разбудил Сакрел, на лице улыбка: