Уже наступила ночь. Москва горела огнями, стала еще краше, загадочней. Мы ехали недолго. По набережной не проехать — столько машин, пришлось идти пешком. Прямо на Москве-реке многопалубный корабль, огнями зовет: «Развлекательный центр. Ночной клуб. Казино «Сказка Востока». Внутри ковры, огни, роскошь, и даже воздух пьянит. По отдельной лестнице нас подвели к стеклянному лифту. Наверху открытая палуба, тихая музыка, уютно, прохладно.

— Как обычно, — видно, Калмыкова здесь знали.

Вот это был восточный размах. Все свежее, вкусное, стол просто ломится. Одно плохо — и здесь телефон Калмыкова не угомонится, вскоре пришел какой-то партнер.

— Пойду пройдусь, — чтобы не мешать, я удалился.

Что-то меня потянуло на нижние этажи, там было многолюднее, веселее, шумно. Вот казино, игорный зал. Еще ниже — концерт, полуголые девочки выступают. Еще ниже — ресторан, там уже сами посетители резвятся. Здесь официанты — все молодые девушки и мальчики — восточные лица. Они на месте не стоят, с подносами носятся. Я одного остановил.

— Ты откуда? Откуда приехал? — кричу я.

— Самарканд. Самарканд.

Я удивился. Девушку-официантку остановил.

— Бухара. Бухара.

Что-то меня задело. Я решил спуститься еще ниже, откуда приносили еду и доносились всякие запахи. Мне кажется, что такого, как Калмыков, даже со знанием пароля, сюда не впустили бы. А мой невзрачный вид — пропуск именно туда. Это трюм, точнее подвал. Здесь кухня, склады, тусклый свет, воздух тяжелый. А работа, несмотря на ночь, кипит. Сотни, сотни молодых людей в поту трудятся. И даже спрашивать, откуда они, не надо — сплошь люди с Востока, да и спросить невозможно — конвейер, то ли колесо не остановить.

А вот, я вижу, группа усталых, еле стоящих на ногах юношей и девушек спускается еще ниже по лестнице. Я за ними. Ужас! Вонь, запах крыс. Спят вповалку, а дышать нечем. Свет еле горит, и камера тюрьмы показалась бы раем. Хотелось бежать, да за ширмой детский стон, я любопытный — лучше бы не видел. Бежал.

Через день я был в Питере, попал в Кунсткамеру. Лучше бы и этого не видел. А башка, и не одна, надежно стоит. Зачем? Я быстро вышел, хотел на чистом воздухе покурить, а те же восточные парни пыль подняли, улицы выметают.

Позже, на вокзале, на базаре, в Москве и в Питере, я уже не глянец вижу, а сплошь восточные лица. И мысль мечется — то ли невольно пригнали, то ли новое нашествие. А может, наследие, порожденное Тимуром? Не знаю.

Зачем думать? Лучше наукой заниматься. Калмыков помог ускорить защиту. Ох, жарко было. А я спорил, не сдавался. Да председатель Совета мудрым человеком оказался, постановил: «Как Молла Несарт сказал спорящим — и ты прав, и ты. Так что, учтите наши замечания, и ждем».

А Калмыков уточнил:

— Если двадцать замечаний, то десять исполни, и вперед. Замечания разные. И то, что мне казалось поначалу самым трудным, оказалось самым легким. Оно заключается в том, что по-научному правильно и верно писать не Тамерлан, а только Тимур. А вот эпитеты «Великий», «Властелин» и прочие — можно. Так я думал, как же всю диссертацию Пером изводить. А оказалось все просто. Текст в компьютере. Программу задал: вместо «Тамерлан» — «Тимур», и пять секунд — машина все исполнила. Так ведь это лафа, а я, дикарь, даже этого не знал. А как знать, если у меня в селе и электричества последние десять лет практически не было, а когда, бывало, напряжения лишь на слабую лампочку хватало — война. Зато теперь я овладел машиной. Боже! Сколько я зря трудился? В компьютере все есть, все запрограммировано, все подсказано, вся информация, и как докторскую, хоть про Тимура, писать. Стоп! А писать можно только то, что задано в программе. Тогда диссертация готова, этот экзамен я сдам. А зачем мне этот экзамен, этот диплом? Столько, вроде, прожил, а ничего не понял. Экзамен-то будет перед Всевышним.

Видимо, Тимур его не сдал. Сдадим ли мы? Не знаем. Правда, знаем, что ответ-то пишем мы сами. И поэтому напишем, пора походатайствовать за тех, кто в кунсткамерах, мавзолеях, пирамидах, музеях. Пора, наверное, земле предать. А то эти вечные памятники соблазняют одних, эксплуатируют других. Дай Бог нам свободу мыслить, свободу действовать, свой ответ «подобием Божьим» самим творить, писать! Да не иссякнут чернила нашего Пера! Аминь!

Послесловие

(или вместо автора)

Эту рукопись, конечно, в несколько ином варианте, мне передал мой односельчанин, можно сказать, сосед.

Года два назад, в самом начале лета, ко мне пришел мальчишка и сказал: «Зовет профессор». Мой коллега, лет на пятнадцать старше, преподавал в университете, кандидат исторических наук. В последнее время живет бобылем, болеет, редко появляется на людях, поэтому я с неким любопытством к нему направился.

Я ожидал удрученности во всем. Нет, всюду порядок, и в доме чистота, и сам профессор бодр, или хорохорится.

— Так, — без особых церемоний и предисловий он сунул мне толстые старые папки «Дело», каких я уже лет двадцать не видел. — Я очень прошу, доработай, обработай и опубликуй — ты ведь нынче писатель.

— Гм, — невольно усмехнулся я, — под чьим именем?

— Под своим, чужим, любым, но только не моим. Понял? Это непременное условие.

— Тут, наверное, история? А какой же я историк, — попытался я возразить.

Но он был суров и категоричен.

— В том-то и дело, что история. А у истории не может быть автора, она общечеловечна.

— А как же публиковать без автора?

— Поставь свою, если неловко — любую, псевдоним, но только не мою. Прошу, требую, не указывай нигде моего имени. Договорились? — он подал руку и, глядя в глаза: — Я еще кое-какой материал додам. Работы много, — он явно выпроваживал меня. Я с удовольствием быстро ушел: от сигаретного дыма не продохнуть, ну и хотелось рукопись посмотреть.

Смотрел — страничку-две. Написано авторучкой, чернилами, на дешевой бумаге; слова местами размылись, есть кляксы. А почерк, вроде ровный, да мелкий, трудно читать, к тому же столько исправлений, вставок. А я над своей рукописью мучаюсь, так что бросил я «дела» профессора в угол, забыл. Однако через пару недель вновь мальчишка на велосипеде у ворот стал, не уважить взрослого нельзя. По пути я выдумывал, что скажу в оправдание, но говорить ничего не пришлось, профессор по моему виду сразу все понял, и на его лице появилась такая досада страдания, боли и разочарования, что, видно, во мне что-то еще было, и я сходу выпалил: «Все сделаю, сделаю, опубликую». С этим ушел, а как только изможденное лицо осталось за забором, я подумал, зачем мучиться, отдам машинистке, пусть набирает, тогда поглядим. Но до этого надо все просмотреть, систематизировать, хотя бы страницы правильно пронумеровать, а то столько сносок, ссылок, каких-то приклеенных обрывков из разной бумаги. Пригляделся, а это листки библиотечных требований, и что я вижу — «Ленинка», библиотека РАН, центральный государственный архив. Это все Москва и Петербург, а потом Ташкент, Баку, Тбилиси, Тегеран, Тебриз, Анкара, Стамбул, Каир, Махачкала, Астрахань и даже Дербент. Вот это да! Профессор! Где только не побывал. Столько библиотек!

Одна эта география меня заинтриговала. Я стал читать. Вновь тяжело, да манит, и не только содержание, а само письмо, почерк, по которому я уже могу определить, когда у профессора настроение и здоровье хорошее, когда плохое, когда он доволен и пишет «браво», ставит восклицательный знак, а вот многомного вопросительных и сбоку «дрянь» (про кого?). А вот что-то, по его мнению, не получилось — окурком листок прожег, но не выкинул, не переписал. И видно, спешит, на полях даты, план на день, в том числе количество страниц, словно бухгалтерия. По записям видно, он даже в Новогоднюю ночь и в праздник Уразы работал. А вот редкий день не работал: праздник — внуки приехали! А потом вновь труд, и среди этого его длинный волос, уже поседевший, тонкий, выпал, а в спираль сжался — не сдается.