Решение продолжать движение к Орта-кую погубило отряд. Войска шли на авось! 19-го числа, с рассветом, первый эшелон выступил с ночлега и на 5-й версте был обогнан кавалерией, к которой присоединился и начальник отряда со штабом. Казакам приказано было взять у кабардинцев лопаты на случай, если потребуется отрывать колодезь Орта-кую.
Первые же лучи показавшегося солнца предвещали зной, до тех пор еще не испытанный. И действительно: пехота едва была в состоянии пройти 12 верст; кавалерия, поднявшаяся в 3 часа утра, хотя к 10 1/2 часам и сделала около 25 верст, но движение это было сопряжено уже с большими затруднениями. Люди были утомлены до крайности, не успев отдохнуть на ночлеге, продолжавшемся всего 3 часа, лошади едва двигались, — многие казаки вынуждены были спешиться и вести коней в поводу; сотни растянулись на 10 верст. На привале около 11 часов термометр Реомюра, имевший на шкале 55 делений, показывал 52° и, наконец, не наблюдаемый в течение некоторого времени, около полудня лопнул!
С этого привала кавалерии оставалось еще сделать, как полагали, не более 25 верст до Ортакую. Приходилось торопиться: уже вся почти вода, взятая для людей, была выпита… Для лошадей же, как сказано, ее вовсе не брали…
В 4 1/2 часа, при нестерпимом зное, кавалерия тронулась с места.
Характер местности скоро изменился. В 3-х верстах от привала высокие песчаные бугры сменились еще более высокими холмами, состоявшими из тончайшей, раскаленной известковой пыли, в которой люди и лошади вязли по колена. Пыль эта, взбитая ногами, стояла в воздухе неподвижной стеной, затрудняла дыхание и ложилась толстым слоем на двигавшихся в ней всадников. В воздухе не чувствовалось ни малейшего движения. С каждым шагом вперед положение казаков становилось все более и более невыносимым: лошади падали на каждом шагу и с трудом поднимались, люди видимо слабели, истрачивая последнюю бодрость, последние силы… Некоторые не могли уже держаться на коне и падали в изнеможении на землю… Потерявшие коней и шедшие пешком не могли следовать далее… Медицинская помощь, конечно, не замедлила, но исправить дела не могла: прохлада и вода, в которых нуждался отряд, не значились в каталоге походной аптеки! Несколько бутылок коньяку из запаса, доставленного обществом попечения о раненых и больных воинах, хотя и принесли некоторую пользу, раздаваемые глотками и каплями, но, конечно, не могли заменить ни воды, ни прохлады…
Почти половина казаков отстала от отряда, и вечером, около 8 часов, пришлось оставить на дороге несколько офицеров, чтобы подобрать отставших. Несмотря на это, многие так и остались на дороге…
Наступила темная ночь, невыносимая по духоте, стоявшей в воздухе. Отряд по расчету прошел уже далеко более 30 верст от привала, а колодцев все нет… Люди не только не могли уже двигаться, но даже и говорить могли только с большим усилием.
«Потеряв физические силы, они начали падать духом. Проводники, не уверенные за темнотою ночи, не потерял ли отряд дороги на Орта-кую, не могли и приблизительно определить расстояния до этих колодцев…»
Пришлось остановиться — была уже полночь, и дальше на авось идти не решился даже Маркозов.
На поиски колодца был послан один из проводников, туркмен Ата-Мурад, в сопровождении фейерверкера из татар и маркитанта-армянина, говоривших по-татарски.
«Три часа прошли в напрасном и мучительном ожидании их возвращения. При неизвестности же, в каком расстоянии и даже в каком направлении находятся колодцы, идти к ним с истомленными зноем и жаждою людьми и лошадьми было бы безрассудно».
Положение кавалерийского отряда становилось опасным…
Надобно было отказаться от дальнейшего движения и воротиться навстречу кабардинцам, у которых была еще вода, хотя после такого дня ее, конечно, не могло быть очень много.
«К этому решению побудило и то соображение, что казаки в истомленном состоянии, в каком они находились в то время, не имели бы возможности оказать ни малейшего сопротивления, если бы неприятель неожиданно появился перед ними…»
Посланные разыскивать колодцы — точно канули в воду… Явилось предположение, что они захвачены в плен.
Очевидно было также, что и кабардинцам не дойти до Орта-кую, а в таком случае положение их было бы еще отчаяннее, чем казаков, потому что им могли бы помочь только конные, подвезя воду на своих лошадях, а для этого недоставало посуды, в которую могла быть набрана вода.
Что значит «недоставало посуды»? Конечно, один бочонок в пять ведер на лошадь не навьючишь, — надобно для равновесия два, а с таким грузом измученная лошадь, конечно, не сделает и шагу. Но ведь можно было наливать бочонки не дополна, а наконец, сам же Маркозов доносил, будто люди наделали в Игды множество бурдюков из отбитой баранты. Ничего бы лучше и не надо: два бурдюка на лошадь вьючатся удобно и сами по себе гораздо легче деревянных бочонков. Не следует ли из этого, что фразу: «Кавалерия не имела бы возможности оказать им (кабардинцам) действительную помощь водою, по недостатку посуды, в которую могла быть набрана она из колодцев Орта-кую», — надобно понимать именно так, что недоставало и бурдюков?..
Плохо же рекомендует это заботливость Маркозова о вверенном ему отряде!
Сомнение в возможности для пехоты дальнейшего движения оправдалось весьма скоро. Сделав обычный привал до 5 часов вечера, кабардинцы двинулись далее, но не могли дойти даже до места, где был привал кавалерии. Эшелон растянулся на целый десяток верст, усеяв путь палыми верблюдами и баранами. Люди пили без меры: казалось, сколько ни дай им воды, жажда их не утолялась.
К этим-то несчастным обращались теперь казаки с надеждою освежить запекшиеся уста, пересохшее горло и горевшую грудь хотя каплею воды. Это была мольба богача, обращавшегося к Лазарю!
Казаки выступили с ночлега еще до рассвета, выслав вперед команду из 30 человек, наиболее сохранившихся. Люди эти должны были спешить, сколько можно, к пехоте и отвезти командиру эшелона приказание: выслать навстречу кавалерии сколько-нибудь воды, а все пустые бочонки отправить с верблюдами к колодцам Бала-Ишем для подвоза оттуда воды в лагерь.
20 апреля останется навсегда памятным всем участвовавшим в походе. Мы постараемся сохранить для грядущих поколений все яркие краски, которыми так живо и так страшно обрисовано его высочеством ужасное положение отряда.
Пусть эта грозная картина служит предостережением будущим начальникам степных экспедиций: не предпринимать похода на авось, без заботы о хлебе и воде, не торопиться перехватить лавры из-под рук других отрядов, не жертвовать для этого удобным, хотя и более кружным путем, и не ставить таким образом на карту честь отечества, славу оружия и жизнь подчиненных.
Итак, казаки, еще почти ночью, с трудом поднялись с места и кое-как тянулись до рассвета. Но с первыми же лучами солнца почувствовался зной, едва ли не более тягостный, чем накануне. Пусть припомнит читатель, что 16-го числа кавалерия сделала до 120 верст, 17-го ходила на рекогносцировку, 18 и 19-го становилась на ночлег в 12 часов ночи, а поднималась через два-три часа, пусть припомнит, что кавалерист должен еще убирать лошадь, что отдых с 11 часов утра до 4-х вечера на солнцепеке — не отдых… Припомнив все это, легко будет представить себе степень усталости людей; о непоенных лошадях и говорить нечего!
С наступлением жары последний порядок исчез… «Люди падали в изнеможении на каждом шагу, и многие почти в бесчувственном состоянии… Помочь уже было нечем, коньяк весь истощился… Те, которые в состоянии еще были двигаться, побросали по дороге почти всю свою одежду и даже оружие…» Поснимали даже сапоги и шли в одних рубахах… даже без исподних. Некоторые, совсем голые, рыли ямы и ложились, ища тени и влажности.
Напади в это время человек двадцать туркмен, и позорный плен ожидал всю эту когда-то лихую кавалерию. Этим позором Россия была бы обязана Маркозову. Люди, оставленные по пути накануне, и теперь едва передвигались. Так, вразброд, еле живые, с потухшим взором, с поникшею головою, с отчаянием в сердце, плелись нога за ногу бедные казаки, под мертвящими лучами безжалостного солнца…