Вмиг смолкли обе стороны. Наступила тишина.

«Услышали меня», – подумал польщённо Арбелин.

Но вдруг громыхнул хор с мужской стороны.

Сидит милка на крыльце

С выраженьем на лице

Выражает то лицо

Чем садятся на крыльцо!

И тотчас раздалось со стороны женской половины:

Эти бургские ребята,

Не поют, а квакают.

Целоваться не умеют,

Только обмуслякают!

И пошло-поехало родное с обеих сторон, русское, озорное, скабрезное подначивание.

Громыхал мужской хор:

Милка, це или не це?

Если це, пойдем к сараю,

А не це – то на крыльце.

Отвечали озорно женщины:

А какое твое дело,

Це я или же не це?

Мы сперва пойдем к сараю,

А потом – и на крыльце.

Сменяя друг друга, упражнялись мужчины и женщины в похабном остороумии.

Собрался я на свиданье,

Съел виагру я заране.

Кончил только в семь утра, –

Жаль, подруга не пришла.

Ой, у этого мужчины,

Ой, какая красота –

Нос орлиный, член бычиный

И усы, как у кота.

А потом и вовсе непотребное понеслось с обеих сторон на тему «Мы не сеем и не п а шем, а валяем дурака…»

Длилось скабрезное песнопение нескончаемо, раззадоривая обе стороны, а, передохнув в этом развесёлом шутовском песенном поединке, мужчины и женщины вновь бросились в объятия друг друга, насыщая тела сексуальным разнообразием на целый год – до следующего праздника Сатурна. Стотысячный повальный грех! Где такое можно увидеть, кроме как во сне.

Сатурну-Вьюгину всё это время, любезно кланяясь, подводили на случку одну за другой патрицианок и он прилежно их ублажал.

Вдруг снова появился Гаргалин, подскочил к Сатурну и вскричал:

– Ты, гад, почему от службы в армии отмазался?

Но его, не знавшего, что Сатурна надо уважать и любить, тут же куда-то уволокли прочь с глаз.

Настала ночь, опустилась на Колизей тьма, но вдруг засверкали лампы и прожектора, заливая всё пространство волшебным электрическим светом. «Надо же, – удивился Арбелин, – в Древнем Риме и электричество. Чудеса!»

Праздник подходил однако же к завершению.

Защемило сердце Арбелина, он-то знал, что в финале Сатурна должны зарезать и сожрать.

Но оказалось всё иначе.

Запели стотысячным хором гимн во славу Сатурна.

Сгинул куда-то мэр.

На то место, где он возлежал и тешил тело в объятиях десятков сменявших друг друга проституток, рабынь и патрицианок, воздвигли какое-то странное сооружение. Приглядываясь, что бы это могло быть, Арбелин узнал – гильотина!

Сатурн добровольно и горделиво двинулся к гильотине. А подойдя к ней, ловко просунул голову в нужное отверстие и палач вежливо сдвинул половинки ошейника вокруг его шеи. В следующий миг отсечённая лезвием гильотины голова Вьюгина отлетала от тела метров на десять и её, как футбольный мяч, на лету поймал один из нубийцев. Он поднял моргающую голову Вьюгина вверх и понесся с ней по трибунам. Все, к кому он подбегал, целовали Сатурна-Вьюгина в губы. Тело же эфиопы подняли на ноги и держали стоймя рядом с помостом, не давая упасть.

Ужас объял Арбелина.

Но вот нубиец завершил бег и вернулся к гильотине. Тут откуда-то снова выпрыгнул Гаргалин уже только с одной эполетой на левом плече, вырвал голову Вьюгина из рук нубийца и с силой нахлобучил её на стоящее туловище.

– Вы охренели что ли, охлопусы дерьмовые! – заорал он на трибуны. – Это же Яша Вьюгин!

Вьюгин заморгал и потрогал шею, тихо промолвив:

– Больно, однако.

И наступила тишина.

А в следующий миг раздалась, возносясь к небу, разливаясь ввысь и вширь, божественная песнь песней «Бесаме, бесаме мучо», исполняемая неведомым небесным хором.

И умилённо обнялись друг с другом все сто тысяч, и пролили слёзы радостного слияния в единую торжествующую, славящую любовь и жизнь, массу рабы и господа, чёрные и белые, эфиопы, иудеи и римляне, плебеи и патриции. И нежно обняли друг друга Яша Вьюгин и Станислав Гаргалин. Всех объединил древний Бог золотого века Сатурн и гимн всеобщей человеческой любви «Бесаме мучо».

Арбелин, можно сказать, не проснулся, он как-то с трудом выдернулся, отлип ото сна, перелился, как по сообщающимся сосудам, из его галлюциногенной реальности в реальность сознания.

Спать он уже не мог, сон его потряс и раздавил. Ещё не осознав всю тайную его суть, он понял, что сон был какой-то подсказкой для дальнейшей его жизни. Под страстный гимн бесаме мучо…

***

Альфа в эту ночь тоже не могла уснуть до утра. Вспомнилась фраза Арбелина о том, что в науке экстрима будет выше крыши. Вот экстрим и пожаловал. Эпизод за эпизодом проходил в её растревоженном мозгу круглый стол и не унимался гнев, несмотря на успокаивавшие слова Учителя о том, что весь круглый стол только забава и охлопусная пустая канитель. Альфа продолжала думать иначе. Вот они – живые люди, наделённые сознанием и волей, увешанные учёными степенями и званиями, собрались не где-то на кухне под рюмку водки посудачить, а на телевидении, на виду у громадной многотысячной аудитории, и они хихикают и полощут науку, которая является прорывом в понимании поведения животных и человека, более глубоким проникновением в тайны жизни на планете. А раз хихикают, значит везде будут фасцинетике ставить палки в колёса, убеждать в её ложности, перекрывать кислород. И это неизбежно скажется негативно на развитии столь необходимого человечеству познания, сдержит его и замедлит. Об этом надо говорить, трубить, кричать. Надо бороться с этим оголтелым невежественным охлопупизмом. И надо обязательно всё записать, чтобы последующие поколения читали и знали, через какие колючие заросли продиралась новая наука и как достойно вёл себя её основатель-подвижник Юлиан Арбелин.

И рассуждая так сама с собой, Альфа пришла к логическому выводу: она, – потому что больше некому! – и потому ещё, что ей это страстно хочется, будет писать историю фасцинетики и роль в её создании и продвижении своего гениального Учителя.

Приняв такое решение, она ощутила радостную лёгкость, даже весёлость. Да, да, она будет это делать теперь ежедневно и не пройдёт у неё ни дня без строчки. И вдруг возникла в просветлённом мозгу озорная идея. Вспомнила, что Арбелин высказал желание увидеть Ниночку Чернавину вживе, и пришла ей в голову мысль посмотреть на Ниночку раньше Учителя, увидеть, какая она эта сказочная колдунья, сводящая мужчин с ума.

***

На следующее утро после телепередачи о круглом столе у входа в институт физики металлов собралась толпа молодых мужчин, к которым примкнул и какой-то странный, бравого вида невысокий сухой старикашка. В сторонке от них и встала Альфа. Вычислить институт физики не составило труда, и она подъехала к входу к девяти утра. И была поражена собиравшейся группой юношей.

Ждать пришлось полчаса. В половине десятого, как всегда она и приходила на работу, на аллее, ведущей к институту, появилась Ниночка. В лёгком платьице и кофточке, на шпильках, она своей походкой газели с гордо откинутой златокудрой головкой шествовала к входу, ни на кого не обращая внимания. Толпа расступилась, старичок артистично преклонил колено и молодые парни тотчас, как по команде, повторили его жест. Все зачарованно взирали на Богиню, никто не осмелился на что-нибудь пошлое, вроде «Девушка, а как вас зовут?». Ниночка этого группового коленопреклонения не могла не заметить, однако божественная, холодная и неприступная прошла сквозь толпу, вроде её для неё и не существовало, и ни один мускул на её лице не дрогнул.

Альфа замерла от изумления: девушка была будто из какого-нибудь культового фильма – максимальная телесная гармония и максимально фасцинирующая масть: златовласая с ярко синими глазами. И холодная строгая неприступность. Загляденье! Если это и есть Ниночка Чернавина, то оценить её действительно стоило по самому высшему разряду женственности и красоты, физик Невпопад нисколько не лукавил. Альфа улыбнулась про себя: «Любопытно было бы сейчас увидеть среди собравшихся юношей Учителя». Облик Ниночки она запомнила.