Надо сказать, что Санька при всей его дубоголовости знал толк в анекдотах, любил их и в памяти держал несметное количество. В основном похабных. Про Анку-пулемётчицу, про Сару и Абрама, про лису и медведя. Про поручика Ржевского и Наташу Ростову не любил, но помнил. Память на анекдоты была у него какая-то невероятная, как у мутанта, – он помнил их все, разве только те выпадали из памяти, смысл которых до его интеллекта, – если то, чем он мыслил, можно было назвать интеллектом, – не доходил. Проще говоря, он не запоминал анекдоты, требующие некоторого умственного напряжения для расшифровки смысла. Он так и не понял любимого анекдота Фрейда, который, вообще-то, изумительно прост: стареющий муж говорит стареющей жене: «Если кто-то из нас раньше умрёт, я уеду жить в Париж». Санька Дуб юмора не просёк, но ввиду краткости анекдота всё же его машинально запомнил. Ну, а если учесть, что девяносто процентов анекдотов в той или иной мере похабные, а похабность примитивна, то, стало быть, Санька Дуб помнил их девяносто процентов. И уж анекдот про беседу Брежнева со своим соратником по Политбюро Сусловым о лечении от всех болезней уриной помнил слово в слово, особенно хорошо копировал причмокивающее произношение постаревшего Брежнева: «Запомни, Миша, я мочу не пил, не пью и пить не буду». Вполне приличный анекдот. Но про мочу. Это Саньку Дуба и забавляло. И вот выискался салага, который сравнил с мочой пиво. Этого Санька не мог ни понять, ни стерпеть. Пиво – моча?! Глаза его злобно сощурились. Чёткие пацаны, обожающие пиво во стократ пуще колы и прочих шипучек, тоже были ущемлены в романтических чувствах и готовы были тут же превратить Дениса в фарш. Но Санька остановил:

– Ша! Ну не любит человек мочу, значит не любит. Брежнев тоже не любил.

Причём тут Брежнев, пацаны не поняли, но утихли.

На том и расстались с Денисом.

И вот теперь, когда повалили обидчика на кафельный пол в душевой, а Санька наполнял пустые банки из-под «Бургского Улётного» из своего пузыря, поняли замысел вожака и, развеселившись, ржали как жеребцы.

Их было пятеро, сподвижников гнусного Дуба. «Щас я тебя порадую, щас ты у нас хлебнешь пивка», – весело приговаривал Санька, и подельники дружно гоготали.

Мочу вливали надёжно. Денису не давали трепыхнуться и крепко зажали нос, чтобы рот открывал. Так вливали в древние времена расплавленное олово в горло еретикам.

«Фирма!», «Плиз!», – упражнялись в плоском остроумии деды.

О, юные ранимые существа, ещё детские души, но уже испытавшие на своей шкуре так много пакостных издевательств, что дойдя до планки дедов, не могли сдержать сладостного садистского удовольствия и давали выход накопленной мстительной энергии на салагах. Дотошные социологи открыли, что самыми ретивыми дедами становятся сыновья тех, кто в свои армейские годы был жертвой особенно низменных издевательств. Они-то и учат сыновей: бей первым, стреляй первым. Их сыновья тоже попадали под стандартные жернова дедовщины, но, как только переходили в разряд дедов, отыгрывались на салагах по полной программе. Через них отцы мстили за поруганную когда-то юную плоть; сыновья становились орудиями отсроченной мести отцов. Таким сыном униженного двумя прапорами отца был здоровенный, килограммов под девяносто, квадратный детина Санька Дубичев по прозвищу Дуб, ставший у дедов непререкаемым лидером и заводилой. Никто никогда не узнал о низком поругании прапоров, но затаенная злоба к армейским годам у отца Саньки вылилась в две реакции: он крепко пил и сына воспитывал зверем. При Санькиных габаритах и силище это было легко. Он бил всех, бил первым, бил безжалостно и надёжно. Благодаря силе и богатырским габаритам Санька почти избежал «учёбы» дедов, выдержав две схватки с ними, после чего те оставили его в покое, отыгрываясь на других. А как только Санька сам перешел в разряд дедов, он тотчас захватил лидерство и стал первым авторитетом при верной свите из пятерых подельников, которые и держали Дениса. Санька любил поглумиться над салагами и соратники с наслаждением внедряли его дополнительные «штучки» к привычным приемам дедовщины. А тут такой случай! Денис сам нарвался и подсказал казнь. Вот и захлебывался. Деды считали, что выдумка Дуба была для салаги, оскорбившего их любимое пиво, заслуженной карой. И потому были безжалостны. Влили ему одну банку, хотели и вторую, но больше ни в какую не лезло. «Посторонись, пацаны!» – приказал Санька и вылил мочу из другой банки Денису на голову.

Дениса вырвало.

– Чо, не нравится? – ехидно бросил Санька и сплюнул. – В следующий раз вольём другое, послаще. Подотри тут свою блевотину! – Он смачно выругался.

Деды ушли, оставив Дениса наедине со следами позора.

Почти теряя сознание от бессилия и ненависти, сжав зубы, машинально и покорно подтёр Денис кафельный пол душевой, у него хватило сил обдать себя ледяной водой, но добравшись до своей койки, он потерял сознание.

Когда очнулся, его била дрожь. В голове гудело. Денис прошептал: «Отомщу!».

Жизнь в одно мгновение развернула то, о чём он мечтал, уходя добровольно и с желанием на службу в славную российскую армию, на сто восемьдесят градусов, окрасив всё в чёрный цвет. Ещё вчера Денис неотвязно прикидывал, как бы получше накормить парней; теперь мозг всё отодвинул в сторону и в нём факелом вспыхнула неутолимая жажда мщения.

***

Наутро в части все уже знали о подлой экзекуции, проделанной Дубом над Скелетом. К выходкам дедов привыкли и все были их жертвами, в том числе и сами деды, когда были в разряде салаг. Школу унижений прошли все поголовно, даже Дуб, которого деды били табуреткой по заду и ставили в позу петуха. Силен был Санька, а все-таки и его деды сумели сломать пару раз. Но то, что Дуб придумал для Дениса, выходило за все рамки, хотя физически ему не причинили почти никакого вреда, разве что синяки на руках и ногах – крепко держали. Способ был похож на опускание у зэков и это всех покоробило. Одно дело ходить с синяками на заднице от ударов табуреткой или бляхой и при этом испытывать удовольствие от того, что выдержал и получил пропуск в разряд настоящих мужчин, и совсем иное дело быть опущенным. Денису сочувствовали, и никто не посмел над ним подтрунивать. Его в части успели полюбить, и любовь шла от самого что ни на есть солдатского нутра – от живота, от святого места, при скудной армейской кухне постоянно сигналящего о первичной биологической потребности.

Дело в том, что Денису пришлось помочь поварам, он солдат кормил и кормёжка его им очень полюбилась.

Служить в армию Денис пошел добровольно и даже с воодушевлением, хотя мог запросто остаться дома. С четырнадцати лет, после смерти родителей в автокатастрофе, жил он один с бабушкой, и её старость была для него вернейшим поводом просить отсрочки – ей исполнилось уже девяносто лет. Худой как грабли, почему всегда и везде мгновенно приклеивалось к нему прозвище Скелет, он решил, что в армии нарастит мясца. И бабушка не стала отговаривать, напротив, благословила. Знала его фанатичный характер, раз задумал, не свернёт, весь в отца, её единственного любимого сына. «Иди, Денисушко, иди. За меня не беспокойся, выдержу», – согласилась она с его решением. Бабушка ещё довольно бойко ходила, правда с тросточкой, сама готовила еду, и даже потихоньку-помаленьку прибиралась по дому, и Денис был уверен, что она выдержит. А кроме того, рядом были хорошие соседки, они всегда помогут.

Тут надо отметить ещё и наивно-романтический настрой парня. Каким же надо быть простодушным, чтобы с открытой душой и страстным желанием стремиться в ряды славной армии, от службы в которой почему-то любыми способами отмазываются тысячи и тысячи его сверстников! Это «почему-то» ум Дениса совершенно не волновало. Он мог поступить на химфак и с его грамотами и дипломами призёра химических олимпиад любой университет взял бы его без разговоров. Он мог отбояриться, прикрывшись бабушкой. Никого, кто бы за ней ухаживал, не было на всём свете, только Денис, её единственный любимый внук. Денис оба варианта оттолкнул от себя. Утопающий хватается и за соломинку: армия грезилась ему как надежда, как та последняя щепочка, которая должна была в его воображении спасти от уродливой худобы. Окрепших и нагулявших телесную упитанность парней, вернувшихся со службы, он видел не раз. Особенно возбудило его воображение появление Кольки Вахрушева из соседнего дома. До армии Колька был доходягой, а вернулся розовощёким мордоворотом. Вид Кольки укрепил желание. Всё уже перепробовал, оставалась армия. Таков он был, упёртый, как звала его бабушка, когда сердилась.