Первого ноября 1959 года покойники получили небывалое множество цветов.

Навестили кладбище и жители Ранкаса, Вилья-де-Паско, Ярусиакана, Янаканчи, Уайлая. Они не несли цветов, а шли поплакать, побеседовать со своими покойниками. Им не на что было купить дымящихся чудес – бульона из бараньих голов, утятины с рисом, жареной свинины, козленка по-северному, – и они довольствовались поджаренной кукурузой, которой й завтракали, усевшись меж могил.

Тогда-то дон Альфонсо Ривера увидел воробья. Серая птичка доверчиво вылетела, опустилась на одну из могил, тряхнула головкой и, попрыгав, принялась поклевывать прекрасную мальву.

– Посмотрите-ка! – шепнул выборный. – Пташка божия!

Все продолжали задумчиво жевать, устремив взоры на Хиришаику, неприступный, невозмутимый снежный пик, запутавшийся в гриве неба.

– Да посмотрите же, посмотрите!

– Что с вами, дон Альфонсо? – спросил Медрано.

У того загорелись глаза.

– Какие питательные цветочки! – Он обвел руками кладбище. – Сколько цветов! Хорошие, сочные цветы, глотай, да и только!

– Кладбище очень красивое, дон Альфонсо, – согласился Медрано.

– Много цветов, сочные цветы, кормись да жуй, – продолжал дон Альфонсо.

– Что у тебя на уме, выборный?

– И для овечек хватило бы…

– Дон Альфонсо!

– Утащим их! – сказал Ривера.

– Тс-с… тс-с…

– Зачем тащить? – сказал Медрано. – Может быть, их нам подарят. А что? Алькальд имеет право подарить цветы. Здесь она сгниют.

– Не подарят… – усомнился Гора.

– Скажут, неприлично.

– Попытка не пытка, – заметил выборный.

– Как же, подарят! По-ихнему, пусть сгниют, – уверял Гора.

– Если нам дадут цветы, овечки продержатся еще неделю, – сообразил Фортунато.

– Скажут, что святотатство, – настаивал Гора.

– Надо выиграть время.

– Зачем?

– Не знаю, – сказал старик, – не знаю. Неужели тебе неприятно привести сюда своих бедняжек?

Колокол кладбищенского сторожа выгнал их за ограду, но они не удалились, остались у ворот и спорили дальше. Уже в сумерках вошли они в Серро-де-Паско и по дороге в Ранкас не переставали говорить. На следующий день рано утром они явились в муниципальный совет.

– Кладбищенские цветы?

На мгновенье алькальд онемел, потом разразился хохотом.

– Так можно будет, начальник?

– А что? – сказал алькальд. – Но один я это решить не могу. Надо будет проконсультироваться с советом.

Кладбищенские цветы? Почтенный совет возопил к небесам. Советник Мальпартида был просто оскорблен. Что скажут жители? Ведь как-никак весьма серьезная, конечно, проблема общины станет тем самым и проблемой города. Серро-де-Паско катится в пропасть. Начнем хотя бы с этого страшного подорожания электричества. Осторожно! Цветы для умерших священны. Если уж и могилы перестанут уважать, до чего мы дойдем?

Алькальд настаивал. Дело быстро шло к тому, что община поголовно переселится на кладбище и так или иначе завладеет им.

– Не понятно, живые они или мертвые. Возможно, как будущим обитателям кладбища, цветы принадлежат им по праву. В сущности, это вопрос времени.

Нажал он и со стороны закона. Конституция Перуанской республики ясна: никому не вменяется делать то, что закон не предусматривает, и не запрещается, – вы слышите, сеньоры? – не запрещается делать то, что он не пресекает. А разве в законе сказано, что нельзя дарить кладбищенские цветы? В мудром перуанском законодательстве нет ни одного пункта, который гласил бы: «В случае, если иностранная компания огородит все свободные земли, общинам Паско запрещается выпас стада на кладбище».

– Выпас? – взвился сеньор Мальпартида. – Уж не лучше ли тогда просто забрать эти цветы?

– А как их вынесешь?

– Не лучше ли все-таки впустить скот?

– Это будет надругательство.

– Надругательство налицо, когда есть умысел. А какой святотатственный умысел могут затаить овцы? Ведь и сейчас, в этот самый момент, на кладбище питаются живые существа!

– То есть как это?

Алькальд Ледесма улыбнулся:

– Птички клюют цветы.

Могут ли овцы совершить святотатство? Какая разница между ягненком и птицей? Будет ли надругательством вынос цветов? Как их выносить? Брать на вилы? Щепетильная богословская проблема дебатировалась шесть часов. А что здесь такого? В начале конкисты испанские философы не шесть часов, а шестьдесят лет обсуждали, принадлежат ли. индейцы к человеческому роду. Дело дошло до Рима, и сам папа, потрясая ключами царства, провозгласил «экс катедра», что новооткрытые существа телом, ликом и повадкой поразительно напоминающие людей, действительно наши ближние.

Дебаты в муниципалитете длились меньше. В четыре утра приняли резолюцию: «Совет Серро-де-Паско дает право общинам ввести своих пастбищных животных на городское кладбище, дабы указанный скот, находящийся в состоянии голода, кормился цветами, которые разместили в вышеупомянутом месте первого ноября сего года».

К чести сеньора Мальпартиды сообщу, что резолюцию приняли единогласно.

Глава двадцать девятая

о всеобщем восстании однокопытных, которое подготовили Скотокрад с Конокрадом

Судью Монтенегро окружали дружественные винтовки славной жандармерии и подозрительность четырехсот родичей и свояков. Разве могли победить их пять человек? Это просто сплетни, глупые слухи. Да, против семисот вооруженных стояло только пятеро, но эти пять были люди особенные.

Во-первых, Эктор Чакон, Сова, видел одинаково днем и ночью, его глаза различали в темноте так же, как на свету. Прикиньте, в какую беду он мог завлечь жандармов? Конокрад и Скотокрад с присущей им ловкостью организовали в Янауанке восстание однокопытных. Скотокрад терпеливо объяснял лошадям мировые успехи заговора, а они, чуть не плача, слушали о приближающейся заре вольной пампы и торжественно клялись, что поднимутся как одна. Они ждали лишь сигнала, чтобы проломить черепа жандармам, которые осмелились бы начать гонения после неминуемой смерти судьи Монтенегро. Знатные лошади возглавили заговор и втянули в него с помощью неотразимых кобылок даже жандармских коней. Пингвин и Светляк, победившие на скачках 28 июля, возглавили операцию и снеслись с такими скандально прославившимися жеребцами, как Отдери-каблук, Семь Ветров и Георгин. Лошажье поголовье должно было полягать всю жандармерию в день, когда годовалый желтоглазый жеребец всколыхнет коррали вестью о том, что Монтенегро висит на суку. И. это великое восстанье было еще только началом, потому что из сельв Уануко вынырнул бы Пис-пис, устрашающий посланец ядовитых трав, отравленных корней и усыпляющих маков. Достаточно будет посыпать воду железистыми порошками, и жандармы истекут кровью через все дырки – через нос, и рот, и уши, и задний проход. А еще существуют сны, с помощью которых Скотокрад предупредит облавы! Кроме того, их было не пятеро, а шестеро; только Могучий молчал, у него пропал голос, и за месяцы совместного похода он многозначительно произнес всего три фразы: «Дожди начинаются», «Подождем до жатвы» и «Осторожней, не сглазьте».

– Приятель, почему ж ты не сказал нам, что лошади восстанут? – спросил Тощий.

– Хотел в них удостовериться, – отвечал Эктор Чакон.

– А чего они ждут?

– Когда Монтенегро умрет, вороной жеребец обежит коррали с вымпелом.

– Повесим судью и начнем всеобщую революцию! – воодушевился Пис-пис, откупоривая бутылку водки.

– Чтобы владеть землей, надо перерезать начальство. – Чакон прожевал жестокую ухмылку. Могучий неопределенно улыбался.

– Когда убьем судью, пришлют войска. Мы их остановим. Я могу собрать двести конных в этом департаменте, – пообещал Пис-пис.

– Это верный путь, приятель, – сказал Тощий. – Законным путем добьешься одних издевательств. Моя община в Амбо судится за свои земли вот уже пятьдесят лет.

– Это еще ничего, – сказал Пис-пис. – На юге община Онгой судится уже четыре века. Шесть поверенных ушли на тот свет. Только этого и добились.