…Никто, ни один человек не вышел из зала суда, покуда в от— дельном кабинете шло совещание коллегии суда. Никто не поднялся с места. Все ждали. Молча.
Подсудимые смотрели на дверь совещательной комнаты. Отрешенная от всего, сидела на первой скамье жена Беника. Спал малыш. Задумчиво молчали студенты.
Каким будет приговор суда? Адвокаты подсудимых тоже замерли. Яровой перечитывал завещания. Присутствовавшие в зале суда давно освободившиеся бывшие воры тоже молчали. Что ждет этих? Когда-то давно и сами переживали нечто подобное. Теперь «завязали». Прошлое умерло для них навсегда. Его нет. Забыли. Лишь ночью, во сне, всякое привидится. И тогда, боясь себя или насмешки судьбы, вздрагивают, обливаясь холодным потом. Кричат во снах, будоража внуков, детей, больную память…
Прошлое приходит по ночам, заглядывая в спящие лица отточенными лезвиями финок и ножей, глазами главарей, холодом бараков, болью разлук. Эти ночи такие длинные, бесконечные, как сроки, как годы, прожитые впустую. Как хорошо бывает понять, что это сон, что наступило утро. Новое утро жизни…
ЭПИЛОГ
Прошли годы. Стали стираться из памяти события, связанные с расследованным делом. Забывались и трудности длительной командировки на Север. Но вот однажды Аркадию снова вспомнилось все. Письма… Они приходили, невольно напоминая о минувших событиях. И люди вспоминались четко, словно только вчера виделся с каждым. Первым пришло письмо из Анапки. От Кости. Когда-то давно известного под кличкой Медуза[20].
Яровой бережно вскрывает конверт. Читает:
«Ты, наверное, забыл меня? Да и кто я такой, чтобы помнился. Встретились однажды. Говорили недолго. Но это не повод для переписки. Я понимаю сам. Не думай, Яровой, что пишу тебе от нечего делать, или от скуки. Я ведь не на пенсии пока. И работаю по-прежнему. В море. Бригадиром у рыбаков. Дел полно. Работы невпроворот. Нет времени для отдыха и безделья. Но сейчас стоит ночь. Это мое время. Свободное время мое. И я хочу поговорить с тобою. Узнал я, что Сенька и Беник убили Евдокимова. Давно. Знаю, что дело это ты расследовал. Слышал и о процессе, где ты был обвинителем. Знаю все. От освободившихся. От поселенцев, какие отбывали сроки вместе с ними. Спасибо тебе. За них и за себя. За Митяньку. За жизнь свою, которую всю переосмыслил и обдумал. За то, что пощадил меня, как человека, и не опозорил. За сердце сына, в какое не заронил обо мне дурных мыслей и предположений. Ты прав, в жизни можно научиться многому, кроме умения прощать. Это от рождения, от сердца собственного каждому отпущено. Только послушаться нужно вовремя этого голоса. Голоса добра. Вот этому я Митяньку своего учу. Добрый человек на зло не способен. А значит, не сделает моих ошибок.
Ты знаешь, кто теперь мой сын? Он учится на юриста. Так-то! Хочу, чтоб следователем он стал. Таким как ты, Яровой. Митяньке, знаешь, теперь уже девятнадцать лет! Мужчина! Ты б его не узнал. И — весь в меня! В теперешнего. Пусть не лицом. Сам понимаешь. Но характер мой. И нрав! Брехню не любит. А уж помогать мне возьмется — не налюбуешься. Все потому, что учил я его. Как своего. Родного. Ведь в нем, единственном, вся моя жизнь. Ради него и теперь живу. Один он у меня, как и моя свобода, моя старость и мой итог. И, кажется, все надежно. Ведь свой последний дом, каждый из нас строит прочным.
Живем мы в Анапке. Митянька заочно учится. А знаешь почему? Я его посылал в город. Чтоб там жил. Как человек. Повеселее. А он не захотел иждивенцем жить. И сказал, что следователь с легкой судьбой в трудном деле не сможет разобраться. Что юрист должен все уметь, знать и с самого начала никогда не жить за чей-то счет, если имеется возможность обойтись своими силами. Обидно мне было поначалу. Навроде меня чужим считает. Но нет. В жизни, за эти годы, понял, что ошибся. Он всегда жалел меня. Оберегал, как отца. Заботился. А вскоре и я придумал выход. Стал класть деньги ему на книжку. У Митяньки будут свои, родные дети. Внучата мои. Авось и мои сбережения им сгодятся. Я хочу, чтобы у Митьки было много детей. И за мое упущенное он должен наверстать. Я ему заказ дал— не менее шести внуков родить. Всех выращу. Сам. И в люди выведу. Тогда и помирать мне спокойно будет. Свою ошибку шесть раз исправлю! Ты не смейся, Яровой.
Трудно мне приходилось, Яровой, поначалу. Не хватало терпения. Но ведь и со мною мучились когда-то. Потому, что верили в меня. А теперь и я обязан верить. Платить тою же монетой, какую сам получил. И я тоже не должен опускать руки, как бы мне не было тяжело. Верил в меня ты. И я хочу помочь тебе отсюда. Чтоб не приходилось тебе более ездить к нам на поиски преступников. Не будет их среди нас. И те, кто пройдут через руки наши рыбацкие, никогда не вернутся в прошлое свое. Ибо помогая им начать другую жизнь, я помогаю людям, перед которыми был виноват.
Они сейчас спят, мои мужики. И ничего не будут знать о моем ночном разговоре с тобою, Яровой. Они еще не совсем такие, как те, что уже стали свободными. Но я обещаю тебе, Яровой, что и эти семнадцать — будут как я. Я верну их всех людям без страха перед ними. Тебе не в чем будет упрекнуть меня. Ты поверил мне однажды. И я тебя не подведу.
Вырастить Митьку человеком я должен и перед памятью Марии. Конечно, Митянька многого не знает. Обо мне. Молод он пока. Боюсь, что поняв кое-что превратно, стыдиться меня начнет. Пусть возмужает окончательно. А тогда я открою ему все без утайки. Пусть решит сам. Я знаю, что нелегко мне придется в том моем, возможно последнем с ним разговоре. Но я его проведу. Он должен понять меня — мой сын, моя последняя радость.
Кстати, чуть не забыл, хотели его у меня забрать родственники. Вначале письма писали, а потом и через суд… А Митянька наотрез отказался ехать к ним. Меня единственным родственником признал. Отцом. И не захотел бросить меня. Правда, им нужен был не Митянька, а его квартира. Но это он понял сам. Я ничего не говорил сыну. Он сам решил. Как подсказало сердце.
И еще, Яровой, я долго ничего не знал о том, что случилось тогда. Скальпа убили. Но я узнал все подробности много позже. Я думаю, что в этом деле ты правильно разобрался. Скальп был паскудой, но стать ею ему помогли. Жаль мужиков. Не сдержались. И поплатились дорого. Не знаю, где они теперь. Они еще будут людьми. Они все поняли. Жаль, что это приходит к нам с опозданием, когда жизнь уже прошла. И ее уже не вернуть, как судно к берегу. Состарился экипаж. И матросы обессилели в шторме жизни. Слишком
долгой была их схватка за жизнь. И спасению нет сил радоваться. На висках каждого из нас лежит седина опоздания. Ты прости нас, Аркадий. Мы живы. Но не в радость себе. У тебя уже утро. А у нас еще ночь. Мы дождемся рассвета. Но он не подарит нам молодость. А пробуждение, как и прозрение, всегда жестоко…»
Аркадий дочитал письмо. И снова перед глазами встал неприветливый берег Анапки. И одинокая фигура Кости, устало бредущего вдоль морского прибоя.
А вскоре пришло письмо из Каменского от Магомета[21]. Корявые буквы написаны неуверенной рукой:
«Недавно я был в отпуске на материке и виделся там кое с кем. Не «по делам». Встретились случайно. От них, если говорить честно, от бывших зэков, с какими вместе отбывал, узнал, что вы раскрутили дело по Скальпу. Слышал, что убили его Клещ и Муха. Вот видите, а вы меня подозревали. Я им не чета. Они ж «в законе» были. А я — нет. И не убивал я никогда никого, кроме барашков. Правда, Авангард был совсем ишак, зря он на них попер. Зря «заложил». Ненавидел он их. И меня тоже. Хотя я ему ничего плохого не сделал. Даже, наоборот, помогал выкрутиться. А он — сволочь. Если б я знал, что он такой, никогда бы и близко к нему не подошел.
Но сейчас все позади. Я по-прежнему живу в Каменском на Камчатке. Через год мне дадут пенсию. Хорошо, что здесь год за два идет. Успел заработать. Может, еще и отдохнуть успею. Пенсия у меня неплохая получится — сто двадцать рублей. Можно жить. Я даже домик себе купил. В своем же селе. С садом. Участок хороший. Самому можно было и на Камчатке дожить. Но я женился. Верней, помирился с Клавдией. Живем неплохо. Была она раньше ветреной бабой, но сейчас одумалась. Стала верной, меня любит. И не крутит, как раньше, с кем попало. Да и я этим грешил. Но теперь — все. Ведь у меня семья. И баба! Русская. Все мое село завидовать мне будет. А Клавдия неплохая хозяйка. Все умеет. Вот и по хозяйству теперь — свиней держим, мясо свое. Куры есть. Картошку растим. Рыбу ловим. Нужды нет ни в еде, ни в деньгах. Кажется жить еще три жизни можно на таком пайке. Да годы ушли, постарели мы. Упустили много. А теперь — жалей ни жалей — не вернешь. Последний год мы на Камчатке. Скоро поедем на солнце. Хватит Севера. Клавдия уже пенсию получает. Но и работает. Каждую копейку в дом несем, на будущее. А сколько его будет, кто ж знает!