— Ох и дал мне бог друга!

   — Бог дал, бог может и взять.

   — Не пыжься, петух. Я первый склоняю голову. Папку тебе вернуть?

   — Пришли. Я не все написал, есть новые соображения.

   — Пиши, пиши. И ногою колыши. Не глубоко пашешь. Недочеты в работе института я раскрыл поглубже. Прочитай мое письмо в ЦК.

   — Откуда такая самокритичность?

   — Да вот оттуда.

   — Ход конем?

   — Конем или слоном, думай как хочешь. Я ставлю технические проблемы. А у тебя что? Кадры, партработа… мелочь.

   — Если тебе захотелось отвести душу, пожалуйста, но не касайся этих вещей. А то я опять тебе скажу, что мелочь, а что не мелочь.

   — Молчу. Так не хочешь увидеть мою просветленную физиономию?

   — Нет.

   — Что ж, подожду. Коньяк не киснет. Кланяйся Ольге.

   — Привет Милане.

   Двойственное ощущение осталось от этого разговора. Но то, что Будыка все-таки позвонил первым, порадовало. Значит, дорожит еще дружбой, скрепленной кровью. Сколько раз они ссорились! Не всегда был прав он, Антонюк. Но всегда первым шел на примирение Валентин. Что это? Слабость его? Или сила?

Глава XIV

    Вызывал для разговора человек, к которому Иван Васильевич никак не мог «пылать любовью». Ни раньше, ни тем более теперь. Человек этот первым стал кричать об «оппортунистических ошибках Антонюка». Он, по сути, и создал «дело Антонюка». С непреклонным упорством требовал увольнения, строгого выговора и так далее. Если б не умные люди, стоящие выше этого «стража идейной чистоты на полях», пришлось бы тебе. Иван Васильевич, на старости лет зарабатывать свою пенсию в должности «подшивателя бумаг»; работу агронома-практика вряд ли доверили бы. Разве только теперь, после Пленума, вернули бы, но, разумеется, не на прежнюю должность. Куда там! Место занято.

   Недавно прочитал: праведник этот и «принципиалист» на одном из совещаний выступил с речью, в которой почти целиком повторил его, Антонюка, «последнее слово»; тогда, на том заседании, он сказал все, что думал. Этот прямо подскакивал от возмущения, а вернее всего, от радости, что первым разоблачил такого оппортуниста. «Слышите, что он говорит? С какими настроениями человек руководил одной из важнейших отраслей…» Теперь Семен Семенович первым переменил взгляды, перестроился. Кто не ошибается! Мы, мол, исполнители воли вышестоящего. Встретит, конечно, объятиями: умеет покарать, умет и приласкать. И девиз у него: кто старое помянет…

   Он, Антонюк, не злопамятен. Но, на свою беду, ничего не забывает. И актер плохой: не сыграет уважения и почтительности. Испортит настроение высокой персоне, навредит себе. Решил: не идти. Если разговор действительно серьезный — пусть позовет кто-нибудь из тех, кто тогда поддерживал его. Были такие люди. Но Ольга не одобрила его решения, хотя, конечно, понимала мужа. Ольга мягко и осторожно стала уговаривать его пойти. Мол, не целоваться тебе с ним, не он же тебе работу будет предлагать — государство. Это, безусловно, не его инициатива. Считай, что говоришь не с Семеном Семеновичем, а с человеком на определенном посту, который он пока еще занимает. Если б жена по примеру других жен так уговаривала его из эгоистических соображений — из-за денег, положения, — ни за что не пошел бы. Но нет, у Ольги другое. Ей кажется, что это последняя возможность вернуться на работу, которая, по ее мнению, нужна ему как воздух. Не хотелось огорчать жену. Был благодарен ей за такт и сдержанность: после отъезда Виталии — ни слова о Наде, вообще о прошлом. Пошел.

   Семен Семенович и вправду встретил чуть ли не объятиями. Иван Васильевич отворил дверь — тот уже посреди кабинета, на пестром ковре, дородный, веселый, улыбка во все широкое, по-мужицки простое лицо. Долго жал руку. Хлопнул по плечу.

   — Рад приветствовать, рад. Давно не видел. Как живешь? Что не заходишь? Обиделся? Напрасно, напрасно. Кто из нас не ошибается! — Однако не стал уточнять, кто из них двоих ошибся. — Как семья? Все здоровы? Слава богу.

   Сам спрашивал — сам отвечал. В бодром тоне. Зная эту его привычку. Иван Васильевич когда-то пошутил: на вопрос «Как семья? Все здоровы?» — ответил с печальным видом:

   — Плохо, Семен Семенович.

   — Что такое?

   — Бабушка умерла.

   — Твоя?

   — Да.

   — И ты так горюешь?

   — Вырастила она меня.

   — Сколько же ей лет?

   — Девяносто семь.

   — Сколько? И ты так скорбишь о такой древней старушке? — Очень это удивило Семена Семеновича, и он на полном серьезе утешал осиротевшего внука.

   Да, он такой, Семен Семенович. Входят пионеры приветствовать съезд — стоит в президиуме и, не стыдясь всего зала, плачет, как бобер, — от умиления. А через десять минут бросает с трибуны серьезнейшие политические обвинения товарищу по работе, который когда-то в чем-то не согласился с ним.

    Антонюк не «клюнул» на вопросы о семье, о здоровье. Его сдержанность заставила Семена Семеновича насторожиться. Обидела человеческая неблагодарность. Но он умел великодушно подняться выше мелких обид. Усевшись за модернизированный стол, начал длинную — нельзя сказать, что не интересную для того, кто первый раз слышит, — лекцию об осушении и освоении болот на новом техническом и агрономическом уровне. Антонюк знал: умеет товарищ показать свою эрудицию. Но не мог не удивляться: неужели человек настолько потерял чувство меры, такта, что щеголяет своими знаниями перед ним, агрономом, да еще бесстыдно, прямо в глаза, повторяя его, Антонюка, давнишние высказывания. Очень хотелось сказать: не занимайся плагиатом, дорогой Семен Семенович, но, помня наказы жены и свое обещание, молчал, терпеливо слушал. Однако не выдержал-таки в конце концов, перебил:

   — В мелиорации расширяются штаты?

   Семен Семенович удивился — не сразу сообразил, о чем он спрашивает. Понял — рассмеялся. Не терпится узнать, что тебе предложат? Нет. Не в мелиорации. — И назвал должность, равнозначную той, которую Антонюк занимал до своего вынужденного двухлетнего отдыха. Кажется, все хорошо, но… Ивана Васильевича поразило предложение. Во-первых, это была другая область, надлежало заниматься не выращиванием технических культур, а переработкой их в готовую продукцию. Что ж, в конце концов можно, как говорится, отведать и этого хлеба, работа не менее благодарная. Но… еще одно: непосредственный начальник — Корольков. Тот самый, который так стремился первым улететь из партизанской зоны. Случайность? Да нет, Семен Семенович с Корольковым, кажется, друзья.

   — Корольков знает, кого ему предлагают в заместители?

   — А как же… Скажу больше: это его личная просьба.

   — Странно.

   — Что тебя так удивляет?

   — У нас с ним сложные отношения. С войны.

   — Что там у вас в отряде было? Бабу не поделили, что ли? — хохотнул Семен Семенович, хитро прищурив глаза под рыжеватыми, как бы выгоревшими на солнце бровями. Грубо дал понять, что знает все грехи Антонюка. Но, должно быть увидев, как посетитель изменился в лице, и зная его характер, укоризненно, по-отечески покачал головой и сказал добродушно: — Злопамятный ты человек, Иван Васильевич.

   — Не злопамятный. Но к Королькову не пойду.

   — Много потеряешь.

   — Что я могу потерять? Пенсию?

   — На пенсию твою никто не посягает, но если ты действительно хочешь работать…

   — Я действительно хочу работать.

   — То советую поразмыслить. Подумай. Поговори с женой, с друзьями. Не торопись. Зачем нам спешить? Иван Васильевич! Мы уже не молоды. В таком возрасте надо прощать обиды…

   — …и замаливать грехи. — язвительно подсказал Антонюк. — Я это и делаю.

   Он кипел, и это кипение, видно, почувствовал Семен Семенович. Встал с кресла, выпрямился, окинул взглядом кабинет, как бы подчеркивая свое величие, свой сан: не вздумай, мол, оскорбить при исполнении служебной миссии. Иван Васильевич сдержался: на кой черт ему лезть па рожон. Вышел взволнованный, но, пока шел по лестнице, почти успокоился. Даже не потянуло побродить, как обычно после таких разговоров. Забавляло неожиданное Семеново толстовство: «Надо прощать обиды…» Все-таки, видно, грызет тебя совесть. Хочется, чтоб тебя простили…