Действительно, всё та же гордость заставляет женщину высших слоёв с инстинктивным ужасом избегать всякой связи с мужчиной низшего класса, считая её чем-то для себя унизительным, и дело здесь уж не в цвете его кожи, а в его общественном положении. В силу этой же гордости утончённая и хорошо воспитанная белая женщина откажется выйти не только за негра, но и за какого-нибудь неотёсанного ирландского крестьянина, даже если он будет походить на самого Аполлона, а когда хорошенько умоется, то и на Адониса. Именно эта гордость побуждает невольницу броситься в объятия любого стоящего выше её мужчины, который удостаивает её своей любовью. То же самое стремление к более высокому положению в обществе, которое делает свободную женщину столь осторожной и сдержанной, в такой же мере делает невольницу податливой и доступной. Именно потому, что, с точки зрения благоразумия, которым женщина всюду руководствуется в своём выборе в гораздо большей степени, чем предпочтением, чувствам или страстью, незаконная связь с любым мужчиной более высокого звания оказывается во всех отношениях выгоднее любого законного брака, даже если бы для неё был возможен брак с таким же рабом, как она, который в действительности неосуществим.
В самом деле, только любовь Касси ко мне, которая теперь подвергалась такому испытанию, совершенно необычному в наших цивилизованных странах, и романтическая мечта, что рано или поздно мы всё равно должны встретиться, позволили ей противостоять всем усилиям мистера Кертиса завоевать её сердце, усилиям, которых, как он, смеясь, говорил ей, было бы достаточно, чтобы половина всех белых девушек Нового Орлеана или Бостона согласились выйти за него замуж.
Помимо того, что мистер Кертис был человеком тонких чувств, которых не могла в нём заглушить даже нездоровая атмосфера Нового Орлеана, он был натурой в высшей степени романтической. Поэтому он всячески одобрял искреннюю привязанность Касси и её постоянство, в надежде, правда, что со временем всё это обратится на него самого. Но вместе с тем он просил её не губить своей молодости и красоты, оставаясь на всю жизнь вдовой — ибо наша разлука с ней была, по его славам, во всех отношениях равносильна смерти, — и не отказывать из-за одного упрямства и себе и ребёнку в лучшем из возможных для них обоих положении: он обещал в случае её согласия на брак с ним дать свободу и ей и сыну.
Он говорил ей, что, если он ей почему-нибудь отвратителен и неприятен, настаивать он не будет, Но неужели же она из одного только каприза откажет ему в этой радости и отвергнет его заботы?
Узнав, что она принадлежит к секте методистов, он даже обещал ей, дабы она не сомневалась в серьёзности его намерений, пригласить священника-методиста, чтобы освятить их союз, и настоял на том, чтобы она повидалась со священником той церкви, которую он посещал, и попросила на этот счёт его совета.
Хоть методисты и считают, что союз рабов, освящённый по их обряду, в глазах господних является для обеих сторон незыблемым — ведь согласно их учению души рабов так же могут спастись, как и души белых, — тем не менее, даже невзирая на знаменитые слова «кого господь соединил, человек да не расторгнет», в рабовладельческих штатах Америки они вынуждены признать в этом случае превосходство человека и допустить, что и муж и жена, разделённые приказом хозяина или актом продажи одного из них, могут снова вступать в брак даже тогда, когда они знают, что прежний супруг или супруга живы. Оправдывая это попустительство, они утверждают, что делают это в силу необходимости, так как, коль скоро безбрачие людям несвойственно и рабы всё равно будут вступать в новые связи, чему помешать никак нельзя, то лучше уж эти связи освящать. Такого же рода доводами они оправдывают и данное членам их секты разрешение владеть рабами — ведь благочестивые братья всё равно от них не откажутся. В том и другом случае они в большей степени апеллируют к численности и превосходству, чем к чистоте и религии, и в их рассуждениях больше змеиной мудрости, чем голубимой кротости. Но по столь важному вопросу церковной политики я не решаюсь высказываться окончательно.
Священник-методист, к которому обратилась Касси, настоятельно посоветовал ей согласиться на предложение мистера Кертиса. Он старался убедить её, что создавшиеся обстоятельства позволяют ей с чистой совестью вступить снова в брак, особенно если он, служитель церкви, будет призван освятить его. В этом случае союз их, пусть даже не совсем законный в глазах людей, будет, безусловно, угоден господу богу.
Но, невзирая ни на настойчивость мистера Кертиса, ни на советы миссионера, Касси стояла на своём. Всякий раз, когда она прижимала к груди нашего сына, каждая черта которого напоминала ей черты его отца, ей казалось, что тайный голос в глубине её сердца шепчет ей; «Он жив. Он любит тебя. Не изменяй ему!»
Так продолжалось около двух лот. Мистер Кертис терпеливо ждал, уповая на время и на своё упорство. Внезапно он заболел; у него был тяжёлый приступ жёлтой лихорадки. Поправлялся он очень медленно. И вот тогда Касси получила возможность доказать, как она благодарна ему за бережное и чуткое отношение к ней. День и ночь не отходила она от его постели, ухаживала за ним так, как могла бы ухаживать только самая преданная сестра, жена или мать, и, по признанию самих врачей — а их в разное время у него перебывало трое или четверо, — спасением своей жизни её хозяин обязан был ей.
В детстве мистер Кертис получил религиозное воспитание; и вот сначала близость смерти, потом, когда началось его медленное выздоровление, долгие часы одиночества и досуга пробудили в нём много мыслей, которые бывали почти совершенно заглушены заботами о деле, весельем молодости и всей грубой, насыщенной чувственностью мирской жизни, окружавшей его до сих пор. И действительно, мистер Кертис, поправившись, стал совершенно другим человеком. Было ли это в нём следствие физической или духовной перемены, или той и другой вместе взятых, но он как будто постарел на двадцать лет, а то и больше. Он был всё таким же приветливым и мягким человеком, но стал серьёзнее, и, хоть его и раньше нельзя было назвать эгоистом, после всего пережитого он стал ещё меньше думать о себе.
Когда он уже поправился настолько, что мог сидеть, первое, что он сделал, — это составил акт об освобождении Касси и её сына, который должен был вступить в силу по истечении предусмотренного законом срока. До тех пор она должна была продолжать вести его хозяйство, причём ей назначалось определённое жалованье; одновременно, как это стало известно Касси, он отпустил на свободу и свою маленькую дочь Элизу, которая находилась всё время на попечении Касси и воспитывалась вместе с Монтгомери.
Когда дети подросли и настала пора дать им образование, мистер Кертис послал их в Новую Англию. Первым был отправлен Монтгомери, а вслед за тем и Элиза, которая благодаря стараниям брата её отца, мистера Агриппы Кертиса, была помещена в аристократический пансион для благородных девиц в Бостоне.
Проведя года три в колледже в Новой Англии, Монтгомери поступил на службу в нью-йоркскую торговую фирму. Совсем недавно Монтгомери с помощью своего щедрого благодетеля получил возможность устроиться самостоятельно и уже завязал кое-какие деловые связи с торговыми фирмами Нового Орлеана.
Жалованье Касси, к которому мистер Кертис самым добросовестным образом присчитывал ещё какие-то проценты, в конце концов составило довольно значительную сумму, давшую ей возможность приобрести в предместье маленький домик. Касси перебралась туда незадолго до того, как мистер Кертис должен был уехать на Север, чтобы поправлять своё здоровье.
По словам Касси, до этих пор всё шло хорошо, и она считала, что провидение к ней особенно благосклонно; для счастья её не хватало только, чтобы сбылась давняя надежда, которую она лелеяла, — разыскать меня. Но это удивительно долго длившееся благополучие было нарушено неожиданным и очень страшным событием.
Пришло сообщение о том, что мистер Кертис, уехавший в Бостон по делам и плывший на пароходе вверх по Огайо, был тяжело ранен при взрыве парового котла. Несколько дней спустя стало известно, что он скончался. Случилось это всего несколько недель тому назад. Как раз к этому времени Монтгомери начал в Нью-Йорке производить самостоятельные деловые операции. Элиза же всё ещё находилась в бостонском пансионе. Это была красивая и хорошо сложенная девушка с глубокими тёмными глазами, длинными чёрными волосами и смуглой кожей; она была совсем не похожа на местных красавиц — светлых, белокурых, голубоглазых. Движения её были изящны и грациозны, что очень редко можно встретить в Новой Англии, где все неуклюжи, и в манерах её была непринуждённость и живость вольной птицы, без всякой примеси той чисто мужской грубости и той тяжеловатой самонадеянности, которая так портит бостонских женщин. Должен только сказать, что все эти критические замечания на их счёт идут от самой Элизы, и за правильность их я не отвечаю.