Так как фактическое владение составляет девять десятых закона, заметил шутя адвокат, а во всём, что касается рабов, даже десять десятых, то преимущество решительно на стороне мистера Гилмора уже потому, что Элиза сейчас находится в его руках. Мимоходом он добавил, что давно уже знает мистера Гилмора и что это хитрый мошенник и плут, очень изворотливый и ловкий, что это лицемер, любящий разглагольствовать о долге, справедливости, благочестии и стремлении делать добро, но глубоко равнодушный и к долгу и к справедливости, если они не сулят ему никакой личной выгоды.
Адвокат сказал нам, что мы должны прежде всего помочь Монтгомери избежать расставленной ему ловушки, Если Монтгомери схватит, ему будет крайне трудно доказать своё право на звание свободного гражданина, ибо в одной из статей «Кодекса законов о неграх», который наш адвокат также счёл нужным прочесть нам вслух, говорится, что цветные, даже и получившие свободу, не должны считать себя равными белым. Во всех случаях они должны уступать белым, первыми никогда не заговаривать с ними, а отвечать им всегда с почтением, В случае нарушения этих правил негры подлежат заключению в тюрьму на разные сроки, в зависимости от серьёзности нанесённого ими белому оскорбления.
Следовательно, мы в лучшем случае могли рассчитывать на то, что Монтгомери будет отнесён к числу «свободных цветных граждан». В Виргинии и в Кентукки потомок негра в четвёртом поколении, если все остальные его предки были белыми, считается белым, и закон уже не принимает во внимание того, что в нём есть африканская кровь. Таким образом, он причисляется к белому населению и получает все права белых, невзирая на то, что его прапрадед или прапрабабушка были чистокровными неграми.
Но во многих других штатах, в том числе и в Луизиане, примесь африканской крови является несмываемым пятном. Самой крохотной частицы чёрной крови, если даже она растворяется в крови целой нации, достаточно, чтобы зачислить человека в разряд «свободных цветных», которые не должны считать себя равными белым и «под страхом тюремного заключения не должны позволять себе неуважительно говорить с ними». Таким образом, если Монтгомери, будучи схвачен как раб, начнёт защищать свою свободу и при этом скажет что-нибудь оскорбительное для представителя власти, особенно же, если ему вздумается свалить его о ног, проделав с ним то же самое, что с мистером Грипом Кертисом, то даже в случае, если бы ему и удалось доказать потом, что он свободный человек, такое поведение может иметь для него самые неприятные последствия.
Итак, прежде всего нужно было не допустить, чтобы Монтгомери был схвачен.
Что же касается Элизы, то если бы мы могли каким-нибудь способом вырвать её из когтей Гилмора, нам уже было бы гораздо легче бороться за её право на свободу.
По счастью, Монтгомери, уезжая из Нью-Йорка, написал матери и сообщил ей день своего выезда, а кстати назвал и пароход, на котором он должен был прибыть сюда. Это письмо нам тоже по какой-то счастливой случайности удалось получить, когда, возвращаясь домой от адвоката, мы зашли на почту.
Колтер немедленно нашёл лодку и отправил её навстречу пароходу, снабдив своего человека письмом от Касси на имя Монтгомери. Пароход шёл из Нью-Йорка с большой скоростью, и лодка, посланная Колтером, встретила его всего в нескольких милях от города.
Следуя указаниям, данным ему в письме, Монтгомери немедленно покинул пароход и перешёл на лодку, которая и высадила его на берег. В тот же вечер Монтгомери, пользуясь темнотой, пробрался в маленький пригородный дом, который Колтер снял для меня и Касси.
И какое счастье, что Монтгомери не прибыл в Новый Орлеан на пароходе! Как выяснилось потом, Грип Кертис своевременно направил в Нью-Йорк своего агента, которому было поручено следить за каждым шагом моего сына. Узнав, с каким пароходом он должен прибыть, Кертис очень скоро после того, как Монтгомери перешёл в лодку, поднялся на борт в сопровождении нескольких человек с намерением его захватить.
Сын мой! Наконец-то мне дано свидеться с тобой! Тебе удалось спастись из чудовищных лап, укрыться хотя бы на миг от плети, которую злобный и мстительный негодяй купил, чтобы расправиться с тобою, его собственностью! Он заявил, что ты принадлежишь ему. Ты — мой сын, мой мальчик, дитя моё! Уже не тот только что начинающий лепетать малютка, каким я оставил тебя, а зрелый, красивый и статный мужчина, гордиться которым мог бы любой отец.
Нет, ни с чем не сравнится то чувство восторга, которое я испытал, прижимая моего сына к груди! Но для него, для этого благородного и смелого юноши, радость встречи была омрачена: что значило для него найти отца, которого он даже не помнил, зная о нём только из рассказов матери, если в ту же минуту он узнал, в каком ужасном положении Элиза, подруга его детских игр, подруга его юности, его возлюбленная, его невеста!
Каким румянцем зарделись вдруг его щёки! Как его тёмные глаза — те же, что и у матери, но без их мягкой покорности, — засверкали огнём при одной мысли о том, что его любимая Элиза в опасности и в беде! Нам с большим трудом удалось его удержать, и то лишь тогда, когда мы уверили его, что у Колтера есть свои доверенные люди, которые сейчас караулят дом, так что, если Элизу будут куда-нибудь отправлять, нас сразу же об этом известят. Он сказал, что хорошо знает дом мистера Гилмора и ближайшие окрестности. Знал он и слуг в доме, так как ещё мальчиком он был любимцем чернокожей экономки Гилмора. Монтгомери твёрдо стоял на своём: сегодня же ночью он найдёт способ пробраться в дом Гилмора и спасти несчастную Элизу, чем бы это ни грозило ему самому.
Только теперь выяснилась вся глубина подлости мистера Грипа Кертиса и его достойного помощника Гилмора. Когда сын мой, за год до описываемых событий, уезжал из Нового Орлеана, собираясь уже самостоятельно устроиться в Нью-Йорке, ныне покойный мистер Джеймс Кертис на прощанье вручил ему запечатанный пакет. В приложенной к этому пакету записке говорилось, что пакет должен быть вскрыт в случае смерти мистера Джеймса Кертиса — тогда, когда суд будет утверждать его завещание, а в случае, если никакого завещания не окажется, — спустя тридцать дней после его смерти. Вряд ли мистер Джеймс Кертис в то время сомневался в порядочности своего брата или мистера Гилмора или мог подозревать их в намерении, сговорившись друг с другом, нарушить его последнюю волю и воспользоваться его имуществом. Эта мера предосторожности была принята просто на всякий случай.
Монтгомери вручил нам пакет нераспечатанным, и, вскрыв его, мы нашли в нём копию завещания, снабжённую всеми нужными подписями и заверенную как полагалось. Мистер Джеймс Кертис, как явствовало из этого документа, завещал Элизе, которую он признавал своей внебрачной дочерью и так прямо её и называл, одну четвёртую часть своего имущества, состоящего главным образом из домов, расположенных в Новом Орлеане, которые были оценены в двести тысяч долларов. Это и было всё, чем на основании луизианских законов мистер Кертис имел право распорядиться сам. Остальные три четверти по закону переходили в собственность его брата, которого, так же как и мистера Гилмора, завещатель назначил своим душеприказчиком. Однако бесчестный и подлый Грип Кертис не довольствовался доставшимся ему наследством; заручившись помощью Гилмора, он поставил себе целью не только лишить сироту, дочь покойного, её законной доли наследства, но и не дать ей возможности протестовать и жаловаться, обратив её самое в рабство и сделав наложницей Гилмора, который при дележе потребовал её как свою часть добычи.
В завещании говорилось, что мистер Кертис несколько раз пытался добиться согласия на освобождение Элизы приходского судьи и трёх четвертей присяжных, как того требовал закон (почтенные заседатели не подумали о том, что Элиза была его единственной дочерью и других детей у него не было — и одно это обстоятельство уже было достаточным основанием, чтобы её освободить). Вслед за этим Кертис заявлял, что отправил её для получения образования в Бостон с надеждой, намерением и желанием её освободить, и подтверждал, что в той мере, в какой её освобождение зависело от него, он всё для этого сделал. Но в случае, если закон не удовлетворит его просьбу и будет по-прежнему считать Элизу его собственностью и невольницей, обязанной на него работать до тех пор, пока она не достигнет тридцати лет, — в этом случае он завещает её Касси — женщине, которую уже много лет тому назад он отпустил на свободу и которая служила у него экономкой, и выражает уверенность в том, что если она до сих пор заменяла Элизе мать, то она будет проявлять материнскую заботу о ней и впредь.