— Если вы действительно считаете, что я в какой-то мере интересуюсь этой женщиной и её ребёнком, — прервал его я, с трудом сдерживая себя, — не лучше ли вам оставить ваши шутки и сказать мне, что с ними сталось. А вопросы, касающиеся расовой неприязни, смешения рас и Чёрной Венеры, которые вас, по-видимому, так волнуют, мы обсудим как-нибудь в другой раз при более благоприятных обстоятельствах.

— Знаете, в том, что касается лично меня, — ответил он, — совесть моя совершенно чиста. Если бы я тогда мог предвидеть, что через двадцать лет вы захотите со мной расправиться — а приглядываясь к вам за эти полчаса, я пришёл к выводу, что ссориться с вами не стоит, — то я всё равно не мог бы вести себя с этой женщиной лучше, чем вёл себя тогда.

Если бы я сказал вам, что я не делал никаких попыток завоевать благосклонность Касси, вы бы мне всё равно не поверили. Они были. Но она отвечала на них такими слезами, такой мольбой, и на лице её выражалось такое страдание, что вся моя страсть погасла и сменилась жалостью.

Вскоре я понял, что больше всего она страдала от страха, что её разлучат с сыном, что, конечно, легко могло случиться. Одному из новоорлеанских работорговцев, с которым наша фирма была связана деловыми операциями, эта женщина приглянулась, и ему очень хотелось приобрести её. После тщательного осмотра, во время которого он допускал вольности о которых я не стану вам рассказывать, почтенный негоциант объявил, что эта Касси — просто роскошь, товар первого сорта, и её легко будет продать на невольничьем рынке в Новом Орлеане. Он сразу же предложил за неё две тысячи долларов звонкой монетой, и Гудж согласился, при условии, что тот возьмёт одновременно и ребёнка, приплатив за него ещё сто долларов. Негоцианту, однако, ребёнок не был нужен. Он считал, что малыш этот принесёт ему один убыток. Это снизит цену на мать. Так он по крайней мере говорил и в то же время предлагал Гуджу отдать ему мальчугана даром — так сказать, в придачу.

Какая-то дама, проживавшая в Августе, подыскивая будущего слугу для своего сына, предложила семьдесят пять долларов. Всё складывалось так, что мать должны были продать новоорлеанскому торговцу, а ребёнка — даме из Августы. Несчастная мать, почуяв беду, подозвала меня и взмолилась о помощи.

Случилось как раз так, что в отсутствие Гуджа, поехавшего на торги, которые происходили в десятке миль от Августы, к нам на склад зашёл некий джентльмен с дамой. Госпоже нужна была горничная. Джентльмен оказался плантатором из штата Миссисипи. Его поместье находилось недалеко от Виксбурга, и он возвращался домой после свадебного путешествия со своей молодой женой, на которой недавно женился на Севере. Я показал им Касси, и она стала умолять их купить её вместе с ребёнком. Малютка опустился на колени, сложил свои крохотные ручонки и стал просить сначала леди, а потом её мужа не разлучать его с матерью и не допустить, чтобы торговец из Нового Орлеана купил её отдельно. Дама, подробно расспросив Касси о том, чему она обучена и что умеет делать, объявила, что это именно то, что ей нужно. Она выросла на Севере и не любила негров; одна мысль о том, что подле неё будет чёрная служанка, внушала ей отвращение. «А эта женщина, — говорила она, указывая на Касси, — почти так же бела и миловидна, как женщины Новой Англии. Что же касается мальчика, то он очень скоро уже научится чистить ножи, прислуживать за столом и вообще будет полезен в доме».

Я спросил за обоих две тысячи пятьдесят долларов. Джентльмен нашёл эту цену неимоверно высокой. За такие деньги он мог бы купить трёх первосортных мужчин. Другая девушка, пусть не такая красивая и немного постарше, не хуже справится с делом и, вероятно, во всех отношениях окажется более подходящим приобретением. Я хорошо понял, что он имел в виду. Его супруга, однако, пропустила этот намёк мимо ушей. Она по-прежнему настаивала, чтобы Касси была куплена, а так как у супружеской четы продолжался ещё медовый месяц, жена одержала верх: сделка была заключена, деньги уплачены, а мать с ребёнком переданы своим новым владельцам. Неожиданно на склад вернулся мистер Гудж.

Когда этот старый мошенник, у которого не было сердца, узнал, что я продал мать вместе с ребёнком на двадцать пять долларов дешевле, чем можно было за них выручить, продав их порознь, он поднял невообразимый шум. Этот благочестивый баптист, которого в Нью-Йорке приняли за доктора богословия, совершенно распоясался и разразился потоком отборных ругательств и проклятий, которые были бы, пожалуй, под стать только пирату. Он так меня ругал, как будто я отдал и женщину и ребёнка даром. В эти минуты он, во всяком случае, был далёк от благодати, но его вера её и не требовала. Он ведь не был методистом; они не раз горячо спорили на эту тему с Мак-Грэбом. Мак-Грэб считал, что даже самый безупречный человек может иногда согрешить, а Гудж, тот всегда решительно настаивал на непогрешимости святых, записывая и себя самого в их число.

Я стал говорить о том, как жестоко разлучать мать с ребёнком, и сказал Гуджу, что он должен быть доволен, так как мы на этом деле получили немалую прибыль. Я сказал ему, что убедился в том, что женщина эта религиозна и что, помимо страха, который вселяла в неё предстоящая разлука с ребёнком, беднягу охватывал ужас при одной мысли о том, что её продадут на новоорлеанский рынок. Я настаивал на том, что и религия и совесть требовали от нас не продавать её туда, а отдать куда-нибудь в семью, в услужение к хорошей женщине, как я и постарался сделать. Мне казалось, что этим я убедил моего набожного компаньона, и я решил ещё раз подтвердить свои слова евангельским текстом: «Не угнетай ни вдовицы, ни сироты». Хоть я и не был так начитан в евангелии, как Гудж, мне казалось, что эта цитата здесь как раз к месту. Но Гудж, возмущённый тем, что такой безбожник, как я, который не принадлежит никакой религии, взялся вдруг поучать его, пришёл в ярость. Он заявил, что эти евангельские слова не имеют никакого отношения к делу. Он, Гудж, имел серьёзную беседу по этому вопросу с пастором Софтуордсом. И вот что сказал пастор: «Поелику рабы не имеют права жениться, среди них не может быть вдов. А так как дети их рождены не от законного брака, то они не могут стать и сиротами — у них ведь не было отцов, и перед лицом закона, как это возвестил с высоты своего судейского кресла учёный судья Хэллетт, они по сути дела не являются чьими-нибудь детьми». Что же касается благочестивых негров, то всё это сплошные бредни! Никогда он этому не верил. Он, Гудж, принадлежит к секте, у которой множество последователен. Эта секта баптистов-антимиссионеров, людей твердокаменных. По их мнению, господь вовсе не собирается обращать язычников в христианскую веру, и негры должны всегда оставаться рабами. Спасти же человек может только себя самого, и это даётся верой и благодатью, независимо от его деяний. А то, что эта девка подмяла такой шум из-за того, что её с сыном разлучают, так это сущая ерунда. Она ведь совсем молода и может ещё хоть дюжину ребят народить.

В конце концов, возмущённый грубостью и самоуверенной наглостью мистера Гуджа, я дал волю своему горячему темпераменту, и мы с ним поссорились; дело кончилось тем, что я тут же на месте избил моего компаньона тростью, после чего, само собой разумеется, наши деловые отношения уже не могли возобновиться.

Да, для такой работы у меня характер был чересчур мягкий. С мужчинами ещё куда ни шло, но женщины, и старые и молодые, как только дело доходило до разлуки с матерью, с дочерью, с маленькими детьми или с мужем, устраивали такие сцены, что тому, в ком есть хоть капля человеческого чувства, их было не выдержать. Следовало придумать что-нибудь другое, а это было не легко. Таких дел, которыми, не роняя своего достоинства, может заняться на Юге джентльмен, очень немного. У меня были хорошие манеры, я мог спеть модную песенку, рассказать забавную историю. Всё это обеспечивало мне любезный приём всюду, где бы я ни появлялся. И так как вина я не пил и умел играть в карты и в кости, в бильярд и в фараона, мне нередко удавалось выиграть кое-какие деньги, и в конце концов, за неимением лучшего, это стало моей профессией и единственным способом заработка.