— Это было в Августе, в штате Джорджия, — сказал он. — Лет двадцать тому назад.

— А не можете ли вы сказать мне, — проговорил я, — что представляет собой Мак-Грэб? Я очень желал бы разыскать работорговца, носящего это имя.

Южанин объяснил мне, что этот Мак-Грэб — шотландец по рождению, воспитывался же он в Южной Каролине. В течение многих лет вместе со своим компаньоном Гуджем он занимался скупкой рабов и доставкой их на южные рынки. Главным местом сбыта живого товара был город Августа. Мак-Грэб объезжал расположенные к северу рабовладельческие штаты и скупал негров, с этой целью внимательно следя за продажей с торгов имущества несостоятельных должников и совершая торговые сделки с отдельными лицами. В дальнейшем он переправлял купленных рабов своему компаньону, а тот распродавал их в Августе. Но торговая компания эта распалась уже много лет назад; Мак-Грэб умер, а Гудж и сейчас ещё живёт в Августе. Он удалился от дел и слывёт одним из самых крупных богачей в городе.

— Кто-кто, — добавил он вполголоса и наклонившись ко мне, — а я-то в курсе их дел! Я в молодости служил у них года три-четыре бухгалтером и агентом, а некоторое время я даже был их компаньоном. Против Гудж а у меня зуб. Если у вас есть какие-нибудь претензии к нему и я в чём-нибудь могу быть полезен вам, можете на меня рассчитывать.

Глава сорок девятая

В обеденное время дилижанс остановился у какой-то жалкой и грязной таверны. Казалось, что здесь всё дело ведётся рабами, которых там было много, а настоящий хозяин является как бы гостем в собственном доме.

Старший слуга — высокий красивый мулат, вежливый и обходительный, но одетый в какие-то грязные лохмотья, по неизвестной мне причине — возможно потому, что я приветливо и вежливо обратился к нему, — как будто почувствовал ко мне особое расположение. Когда мы пообедали, он отвёл меня в сторону и спросил, знаком ли я с приезжим, сидевшим за столом напротив меня. При этом он кивком указал на бывшего бухгалтера и компаньона фирмы «Мак-Грэб и Гудж», которого я всё время принимал за плантатора.

— Он мне совершенно чужой, — ответил я. — Но он ехал со мной в одном дилижансе от самого Чарлстона, и мне очень хотелось бы узнать его имя.

— Что касается его имени, — сказал мой друг мулат, — то узнать его нелегко. Имён у него много. Каждый раз, останавливаясь здесь проездом, он называет какое-нибудь новое имя, Будьте осторожны о ним, мастер, он игрок! Смотрите не попадитесь ему в лапы!

Это предупреждение было сделано с такой простотой и непосредственностью, что я не мог усомниться в его искренности. Я отлично знал, что карточная игра, столь же широко распространённая в этих южных штатах, как и в многочисленных европейских столицах, являлась средством разгонять проистекающую от безделья ennui.[48] Знал я и то, что как там, так и здесь существует определённая категория игроков-профессионалов, которые занимаются тем, что выкачивают деньги из людей неопытных и простодушных, Внешностью своей представители этой корпорации вполне могли сойти за джентльменов, и очень вероятно, что мой новый знакомый принадлежал к их числу.

Несмотря на то что в области политики и нравственности он взглядами своими разошёлся с нашими спутниками-северянами, он тем не менее к вечеру сумел уже завоевать доверие обоих своих собеседников, искусство и ловкость, с которыми он этого добился, привели меня в восхищение. На ночь наш дилижанс остановился в другой таверне, ещё более грязной и неудобной, чем та, в которой мы обедали, если вообще что-нибудь могло быть ещё хуже, чем она. После ужина южанин предложил нам сыграть в карты, чтобы убить время. Оба наши спутника сразу же согласились. Двое плантаторов, живших по соседству и оказавшихся в таверне, присоединились к приезжим, и игра началась. На приглашение принять в ней участие я ответил, что не играю ни в какие азартные игры и даже сроду карт в руках не держал. Увидев, что я непреклонен, мой новый знакомый довольно многозначительным тоном заметил, что для иностранца, путешествующего по южным штатам, такая воздержанность весьма и весьма полезна и даже свидетельствует о некоторой мудрости.

Постояв возле играющих несколько минут, я ушёл спать. На следующее утро мы предполагали выехать в пять часов, и я поэтому встал очень рано. Игра всё ещё продолжалась. Лица северных простофиль после бессонной ночи выглядели помятыми и как-то вытянулись в длину. Они с трудом скрывали свою досаду и огорчение, и казалось, что за эту ночь они постарели на десять лет. Они перестали походить на тех холёных, элегантных джентльменов, которые были моими спутниками накануне. Зато их партнёр был всё так же свеж, бодр и спокоен, как вечером, когда садился за игорный стол. Как раз в ту минуту, когда я вошёл в комнату, он изящным и небрежным движением собрал и положил себе в карман последние ставки; как выяснилось, это были последние деньги обоих его спутников.

Я потом узнал, что он сел за стол, имея в кармане всего десять долларов, а за ночь неплохо подработал. К утру у него было уже около двух тысяч, и к тому же он выиграл красивого юношу-мулата лет пятнадцати или шестнадцати, которого один из местных плантаторов отдал ему в уплату карточного долга.

Видя, что оба наши спутника остались без денег, их партнёр сам вызвался заплатить по их счёту в таверне да ещё дал им по пятьдесят долларов «взаймы», чтобы им было с чем ехать дальше.

Всё это он делал с таким искренним сочувствием и вниманием, словно оба игрока потеряли деньги по какой-нибудь несчастной случайности и, уж во всяком случае, не по его вине. В действительности же выигрышем он был обязан, по-видимому, не только своей выдержке, но и кое-каким шулерским приёмам. Он протянул эти деньги своим партнёрам с тем напускным великодушием, с каким хозяин, решив сделать по случаю рождества подарок своему рабу, кидает ему доллар.

Растерянный вид бостонского агента по закупке хлопка и нью-йоркского редактора, потерявших всё, что у них было, показался мне довольно забавным. Накануне оба они держались весьма независимо и гордо, у них были свои убеждения, и притом довольно твёрдые, и они готовы были яростно защищать их, — сейчас же они просто превратились в ничто: подавленные, притихшие, уничтоженные, они молча смотрели на человека, которому достались их деньги и с которым накануне они были так любезны, принимая его за богатого плантатора, со смесью отвращения и ужаса. Так несчастный раб глядит на своего хозяина; он боится его и ненавидит, но убежать от него не может.

Меня преследовала мысль о том, что если б с этих северных джентльменов снять сейчас их хорошую одежду и такими вот, мрачными и подавленными, какими они были сейчас, выставить на один из аукционов Гуджа и Мак-Грэба или какого-нибудь другого работорговца, — их очень легко было бы принять за двух родившихся и выросших в неволе «белых негров», да ещё за таких, которые настолько глупы, что держать их в подчинении не составляет большого труда и бояться их особенно не приходится. Видя, что, в своём безутешном горе, эти джентльмены сидят мрачные, молчаливые, сухие, словно их выжали как лимон, и что они совершенно равнодушны ко всем его стараниям развеселить их, игрок, жертвами которого они стали, обратился ко мне. Должен сказать, что я смотрел на замешательство моих проигравшихся спутников не без радости. «Вот, милые джентльмены, — думал я, — теперь вы немного почувствуете на себе, что значит быть ограбленным и обворованным! Вам тяжело расстаться с несколькими сотнями долларов, которые вы заработали за какие-то несколько недель и даже не знаю, честным ли путём, — с деньгами, потере которых вы обязаны, может быть, не столько своей глупости, сколько ловким приёмам человека более умелого и опытного, чем вы. Научитесь же теперь сочувствовать тысячам обездоленных, которые по своим природным качествам и дарованиям ничуть не ниже вас, — людям, среди которых есть и такие, кто намного превосходит вас и достоинством и благородством.