— Но скажите мне, — проговорил я, — ведь ни у вас, в Бостоне, насколько я знаю, ни во всей этой части страны рабов нет! Так почему же такое возмущение вызывают в вас эти добрые женщины? Сам я англичанин и не скрою, что отношусь с некоторым сочувствием к моему несчастному земляку, которого ваши сограждане так торопятся повесить. Почему же ваши адвокаты и негоцианты ведут себя как собаки на сене: они не только сами ничего не предпринимают, чтобы уничтожить рабство, но даже не позволяют этим женщинам молиться за его уничтожение?

— Вам, как иностранцу, — ответил хозяин, который, хотя и возмущался тяжким преступлением женщин, всё же, видимо, был человеком довольно добрым, — все эти вещи могут показаться странными. Позвольте мне тем не менее дать вам совет. Мне было бы крайне неприятно, если бы моего постояльца арестовали как английского эмиссара, подвергли бы проверке, а возможно, и оскорблениям, на которые добровольные полицейские весьма щедры. Скажу вам только одно: цена на хлопок в данное время очень поднялась, и торговля с Югом приобрела большое значение. Нью-Йорк и Филадельфия первыми подали пример, устроив уличные нападения, направленные против аболиционистов,[30] и мы рисковали бы потерять всю нашу южную клиентуру, если бы отказались следовать их примеру. Кроме того, на состоявшемся недавно здесь, в Бостоне, публичном собрании избирателей мы выставили кандидата в президенты; как же, если мы не будем защищать интересов южан, мы можем надеяться получить их голоса?

После этого разговора я решил, что оставаться в Бостоне мне нет смысла, и поспешил уехать в Нью-Йорк, Не без волнения очутился я в саду, окружавшем здание муниципалитета, на том самом месте, где генерал Картер некогда схватил меня за плечо и, заявив, что я его раб, потребовал, чтобы я к нему вернулся. Эта сцена вспомнилась мне во всех её подробностях так ярко, словно всё это произошло вчера, и я направился к зданию суда без всяких колебаний, с такой уверенностью, как будто поднимался по его ступеням совсем недавно.

На скамье подсудимых сидело несколько обвиняемых, а в зале суда скопилось множество народа. Дело, подлежавшее разбору, представляло, по-видимому, значительный интерес. Вслушавшись, я понял, что подсудимым было предъявлено обвинение в том, что они взломали и ограбили несколько домов, жители которых были заподозрены в сочувствии аболиционистам, а также, под влиянием всё того же возмущения против аболиционистов, подожгли негритянскую церковь. Судьи, несмотря на совершённые подсудимыми преступления, были настроены к ним весьма благожелательно. Насколько я мог судить по прочитанным утром газетам и по услышанным мною разговорам, общественное мнение также было на их стороне. Большинство считало, по-видимому, что настоящие виновники беспорядков были сами лица, пострадавшие от этих беспорядков: ведь это именно их вредоносные, противоречащие общепринят тому мнению идеи толкнула толпу на мысль разрушить и разграбить их дома.

То, что мне довелось увидеть в Нью-Йорке и Бостоне, излечило меня от иллюзий, к сожалению довольно широко распространённых. Я полагал, что в так называемых «свободных штатах» и в самом деле существует какая-то свобода. Правда, я на собственном опыте когда-то убедился, что беглецы из южных штатов не могут надеяться найти здесь приют. Но я воображал, что местные уроженцы, белые, пользуются здесь некоторой степенью свободы. Теперь только я увидел, как я ошибался. Никто ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне в тот период, о котором здесь идёт речь, не имел права осуждать рабство или, во всяком случае, выражать это осуждение публично. Никто не имел также свободы и права высказывать свои желания по этому поводу или надежду на то, что рабство скоро отменят.

Крупнейшие государственные деятели, адвокаты и городские негоцианты, по наущению которых происходили эти бесчинства, испытывали, по-видимому, перед южными плантаторами не меньший страх, чем рабы, которые в поте лица трудились на их плантациях. Рабов удерживали в подчинении бич и превосходящая их сила, а так называемых свободных людей Севера к подчинению склоняли их собственное малодушие и низменная корысть. Невольно передо мной вставал вопрос: не было ли это добровольное рабство во много раз печальнее и позорнее, чем рабство тех несчастных, которые изнывают на полях южных плантаций? До этого времени я ненавидел страну, из тюрем которой мне с таким трудом удалось бежать, страну, где до сих пор — если только их не освободила смерть — в неволе томились самые близкие и самые милые моему сердцу существа. Теперь это была не только ненависть, но и презрение к малодушному населению этой страны, среди которого было больше добровольных рабов, чем людей, повергнутых в рабство силой.

Из Нью-Йорка я поехал в Филадельфию, а оттуда — в Вашингтон. Город этот значительно вырос, с тех пор как я в составе партии закованных в цепи рабов был помещён в невольничью тюрьму «Братьев Сэвидж и К⁰» в ожидании отправки на Юг. В каждом городе, в каждой деревне на моём пути я слышал брань и проклятия по адресу аболиционистов, рассказы о расправах, жертвами которых они стали, и о попытках добиться права преследовать их по закону. Казалось, что существует какой-то всеобщий заговор против свободы слова и свободы печати. Какой-то учёный судья из Массачусетса, грозно объявив аболиционистов поджигателями, предложил с этих пор предавать их суду как виновных в подстрекательстве к бунту или чуть ли не в государственной измене. Достойнейший губернатор того же штата полностью поддержал судью и со своей стороны выдвинул ещё новые обвинения.

Насколько мне известно, во всей Новой Англии единственным человеком с именем, осмелившимся противостоять общим крикам осуждения и выступить в защиту аболиционистов, был доктор Чаннинг[31] — человек, литературные труды которого получили известность всюду, где распространён английский язык. Его отказ обойти молчанием беззакония и насилия, творившиеся вокруг него, и тем самым стать их молчаливым соучастником, нанёс значительный ущерб его положению и влиянию у себя на родине по крайней мере в то время.

Когда я прибыл в Вашингтон, там также царило сильнейшее возбуждение: какой-то незадачливый ботаник, собиравший в окрестностях города растения, был по неизвестной причине заподозрен в том, что он аболиционист. Его сначала подвергли личному обыску, а потом пришли к нему на квартиру и перерыли все его вещи. При этом была обнаружена куча газет, служивших несчастному учёному для просушки, укладки под пресс и хранения собранных им цветов и трав. В некоторых из этих газет после тщательного их обследования были найдены статьи, отмеченные явным пристрастием к аболиционизму. Весь Колумбийский округ пришёл в смятение. Несчастного ботаника, разумеется, немедленно арестовали как виновного в хранении крамольной литературы. Кругом возникла настоящая паника, но когда все узнали, что этот поджигатель от ботаники, решившийся вовлечь в кровавый заговор даже цветы и травы, благополучно посажен под замок и получил отказ на свою просьбу выпустить его на поруки, город Вашингтон и особенно депутаты южных штатов в Конгрессе вздохнули с таким облегчением, словно освободились от грозной опасности.

Это невероятное возбуждение и страх, царившие всюду, куда я приезжал, и, по слухам, распространившиеся по всей Америке, представлялись мне совершенно необъяснимыми. Закон о гербовом сборе — и тот, пожалуй, так всех не всполошил.[32] Даже разграбление города Вашингтона англичанами[33] не вызвало, должно быть, такого ужаса, как тот, который мне приходилось наблюдать в те дни в этом городе и его окрестностях.

Вряд ли дело было только в том, что несколько бостонских женщин, объединившись в общество, ратовали за освобождение рабов или что в Колумбийский округ привезли пачку аболиционистских газет. Даже то обстоятельство, что некая мисс Пруденс Крэнделл, открывшая где-то в Коннектикуте школу, в которую были допущены дети негров и где они обучались совместно с белыми детьми и на равных правах с ними, — само по себе не должно было бы вызвать серьёзных опасений, поскольку самые благочестивые и самые почтенные граждане штатов — а среди них и уважаемый судья, член Верховного суда Соединённых Штатов — воспользовались первым удобным случаем для того, чтобы закрыть школу и выслать мисс Крэнделл из города. Мне действительно объяснили, что дело не только в этом. Объединение бостонских женщин и школа в Коннектикуте были фактом самым незначительным. Мне сообщили, что есть точные сведения о крупном заговоре аболиционистов, которые ставят себе ужасные цели, что они собираются перерезать всех белых в южных штатах, чудовищным образом надругаться над всеми белыми женщинами, расстроить торговлю на Севере, разорить Юг и, наконец, уничтожить объединение штатов.