Некоторые из моих собеседников, люди более кроткого нрава, готовы были допустить, что сами аболиционисты, быть может, и не стремятся к таким жестоким целям. Но они требуют немедленной отмены рабства — меры, которая неминуемо повлечёт за собою все эти ужасные последствия.

Я горел любопытством узнать, кто же эти чудовищные заговорщики, вызывавшие у всех такой ужас и тревогу. Я ведь всё же имел некоторое представление о положении дел в Америке, но никогда прежде мне не приходилось слышать об этих страшных аболиционистах — они выросли точно из-под земли.

Я навёл справки и узнал, что совсем недавно в Новой Англии и в других местах возникли объединения, делегаты которых общим числом двенадцать человек недавно съехались в Нью-Йорке, где и организовали всё американское общество. Основной принцип этого общества сводился к тому, что держать людей в рабстве — с политической точки зрения несправедливость, что с точки зрения социальной — это преступление, а с религиозной — великий грех, что лица, владеющие рабами, не имеют права считать себя ни настоящими демократами, ни настоящими гражданами, ни настоящими христианами; весь народ в целом и каждый человек в отдельности обязан немедленно покаяться и впредь не совершать этой несправедливости, этого преступления и этого греха. Число этих фанатиков быстро росло. К ним присоединилось несколько богатых коммерсантов и несколько ревностных и красноречивых служителей церкви. Была собрана значительная сумма денег — около сорока или пятидесяти тысяч долларов, которые и были употреблены на распространение этих устрашающих идей. Деньги эти пошли на посылку в разные места агентов и миссионеров, а также на издание газет — две или три газеты уже занялись пропагандой этого учения, — а главным образом на печатание брошюр, которые беспощадно клеймили рабовладение и в ярких красках описывали тяжёлое положение рабов и творимые над ними жестокости; их издания рассылались по почте во все концы страны и попадали даже в южные штаты.

Эти-то брошюры и вызвали в южных штатах такое смятение и ужас среди плантаторов, юристов, негоциантов и лиц духовного звания. Испуг их пробудил столь горячий отклик и сочувствие на Севере, что ради уничтожения этих страшных мятежников там готовы были растоптать все былые гарантии свобод, до этого дня считавшиеся священными и незыблемыми. Оказалось невозможным терпеть далее свободу слова и свободу печати. По всей территории Соединённых Штатов Америки, едва только речь заходила об отмене рабства, разбушевавшаяся кучка людей попирала эти свободы.

Достаточно было нескольким сотням мужчин и женщин — людям в большинстве своём никому до сих пор не известным — организовать несколько публичных собраний и выпустить несколько брошюр — и вся страна оказалась перевёрнутой вверх дном. Да, вряд ли даже Иоанн Креститель своим пророчеством о приближении царствия небесного мог так напугать даря Ирода, книжников и фарисеев; но как тогда, так и теперь оказалось, что лучшим способом предотвращения надвигающейся катастрофы является убийство невинных.

Точно так же, как есть горные ущелья, где произнесённое вполголоса слово, повторенное потом тысячекратным эхом, отдаётся вокруг будто раскаты грома, бывают и эпохи, когда тысячи человеческих сердец таким же эхом отзываются на истину, как бы робко она ни была изречена. И тогда о великом значении этой истины можно судить по громким приветствиям и одобрениям или по глухому рокоту возмущения, негодования и порождённого нечистой совестью страха.

Глава тридцать восьмая

Остановившись в Ричмонде, куда я попал по дороге на Юг, я заметил, что волна тревоги докатилась и сюда. Комитет бдительности, спешно организованный для борьбы с распространением мятежных изданий, ретиво взялся за дело. Добравшись до центра города, мы увидели на улице огромный костёр, в котором горели недавно захваченные и признанные вредными книги. Одной из подвергнутых сожжению книг явился сборник, в который входили отрывки из речей, произнесённых несколько лет тому назад на депутатском собрании в Виргинии. В этих речах в самых ярких красках описывались страдания, причиняемые рабством. Но какие бы свободы в этом отношении ни допускались раньше, было решено, что впредь этого не будет.

В Ричмонде я нанял слугу и достал лошадь — это было необходимо, так как в Южной Виргинии не было никаких других средств передвижения — и поехал в Спринг-Медоу, место, где я родился. В те времена каждый незнакомый путешественник-иностранец мог легко возбудить подозрение. Поэтому, отвечая на расспросы, я говорил, что ещё много лет назад я приезжал сюда и тогда познакомился с семьёй владельцев Спринг-Медоу. Ведь я и в самом деле состоял даже в отдалённом родстве с этой семьёй.

По мере приближения к плантации я мог убедиться, что она находится в плачевном состоянии. Всё свидетельствовало о разрухе и запустении, которые всегда были так характерны для Виргинии, и мне показалось даже, что эти черты выступают ещё резче, чем прежде. Задумавшись, я медленно ехал по дороге; неожиданно моё внимание привлёк чем-то знакомый мне домик, расположенный у скрещения двух дорог. Оказалось, что это лавка мистера Джимми Гордона и помещение, где он жил сам. Отсюда до Спринг-Медоу оставалось миль шесть или семь. Вечер был ясный и тёплый. Какой-то пожилой мужчина мирно дремал, сидя на скамье перед домом. Это был сам Джимми Гордон. Я заговорил с ним, назвав его по имени. Он поднялся, пригласил меня в дом и угостил рюмкой персиковой водки, но сказал, что память у меня, вероятно, лучше, чем у него, потому что он никак не может припомнить моё имя. Я стал напоминать ему о молодом англичанине, который, лет двадцать назад пробыл неделю или две в Спринг-Медоу и за это время несколько раз заглядывал к нему в лавку. Он многозначительно кивал головой, задумывался, бормотал что-то сквозь зубы и в конце концов заявил, что, разумеется, отлично меня помнит. Я заговорил о Спринг-Медоу и её владельцах.

Джимми Гордон с грустью покачал головой.

— Разорились, — сказал он. — Да, сэр, окончательно разорились! Полковнику Муру на старости лет при-шлось уехать в Алабаму, и с собой он взял только тех немногих рабов, которых ему удалось вырвать из когтей шерифа. Больше мне ничего о нём слышать не приходилось. Плантация уже десять лет как брошена на произвол судьбы. В последний раз, заехав туда, я видел, что крыша дома почти совсем обвалилась.

Я попросил мистера Гордона приютить меня у себя на день или на два, чтобы за это время сходить на старую плантацию. Он сообщил мне, что торговля его сильно упала, с тех пор как население этих мест поредело, и что он теперь уже так стар, что серьёзно подумывает о том, не перебраться ли и ему в Алабаму или в какое-нибудь другое место на юго-западе.

На следующее утро, поднявшись очень рано, я пешком направился в Спринг-Медоу. Но, отойдя на некоторое расстояние от дома мистера Гордона, я изменил своё намерение и, вместо того чтобы идти в Спринг-Медоу, как я говорил Гордону, свернул на дорогу, ведущую к старой заброшенной плантации, раскинувшейся на холмах, где мы с Касси некогда нашли себе убежище. Там, молодые, беззаботные, полные надежд, позабыв о том, что мы беглецы, мы прожили несколько недель в счастливом уединении, за которое потом нам пришлось так дорого расплачиваться.

Господский дом совершенно уже развалился и представлял собой груду камня и мусора, но маленькая кирпичная сыроварня возле ручейка сохранилась почти в том же виде, в каком была, когда мы жили в этих местах. Я сел отдохнуть под одним из старых деревьев, раскинувших свои ветви у входа. О, как ярко всплыло в моей памяти прошлое!..

Часа два я просидел там, погружённый в свои мысли. Затем я поднялся и лесом пошёл в Спринг-Медоу. Здесь меня ждала та же картина разрушения. Сад, в котором я провёл столько беззаботных часов, играя с мастером Джеймсом, теперь весь зарос хурмой, уже почти совсем заглушившей немногие ещё зеленевшие кусты. Но кое-где аллеи старого сада были отчётливо видны; сохранились и остатки оранжереи, где мы когда-то занимались с Джеймсом, скрываясь от его брата Уильяма.