Неподалёку от сада раскинулось кладбище, на котором были похоронены члены семьи владельца плантации. Слёзы навернулись у меня на глазах, когда я подошёл к могиле мастера Джеймса. Несколько дальше, на другом участке кладбища я разыскал могилу моей матери. Ни зелёная трава, не качающиеся над ней ветви деревьев, ни вся природа, обретшая в этих местах свою первобытную дикость, не могли бы подсказать чужестранцу, где здесь покоится раб и где господин.
Это тихое кладбище с поросшими травой могилами, так же как и развалины зданий, когда-то блиставших богатством и роскошью, ясно подтверждали, что не при рабстве будут крепнуть семьи, не при нём будут благоденствовать люди, что не оно поможет человеку упорной борьбою побеждать природу.
Глава тридцать девятая
Вернувшись в Ричмонд, я увидел, что этот самодовольный маленький городок всё ещё полон тревоги. Обычная судебная процедура была признана непригодной и окончательно оставлена. В городе властвовал самочинно создавшийся Комитет бдительности; этот новый орган взялся устанавливать, какие газеты граждане могут получать и какие книги читать и хранить у себя дома. В такой обстановке вас легко могли счесть человеком подозрительным. К несчастью, перед моим отъездом в Спринг-Медоу я имел неосторожность однажды за столом позволить себе пошутить по поводу ужаса, в который повергло штат Виргинию появление нескольких книг с картинками. Дело в том, что особенное беспокойство вызвали именно иллюстрации, которыми были украшены некоторые присланные по почте аболиционистские брошюры.
Моё вторичное появление в городе ещё усилило возникшие подозрения. Не успел я умыться и переодеться, как ко мне явилось трое джентльменов. Вид у них был весьма внушительный. Это были, как пояснил мне хозяин гостиницы, почтеннейшие граждане Ричмонда. Вежливо, но очень настойчиво эти господа предложили мне сию же минуту предстать перед Комитетом бдительности, заседавшим в помещении муниципалитета.
Я привёз с собой из Англии рекомендательные письма к одному местному негоцианту, который, как и большинство негоциантов южных городов, по рождению своему был северянином. Когда я зашёл к нему сразу после моего прибытия в город, он, прочитав письма, проявил по отношению ко мне обычные в таких случаях внимание и любезность. Не без труда я добился от приставленной ко мне охраны разрешения послать за этим негоциантом и за его приятелем, с которым я встретился у него за обедом и о котором мне говорили как об очень знающем юристе. Негоциант вскоре же прислал извиниться передо мной и сказать, что явиться не может, так как супруга его внезапно и опасно заболела и находится в таком состоянии, что он ни на минуту не может её покинуть. Когда я прочёл эту записку трём добровольным полицейским, которые в ожидании угощались за мои счёт мятной водкой, они только улыбнулись.
— Чего вы хотите от трусливого янки? — воскликнул один из них. — Он просто боится себя скомпрометировать!
Юрист тут же явился. Приняв из моих рук соответствующий гонорар, он проявил не только показную, но, очень может быть, и самую искреннюю заинтересованность в моём деле. Я спросил его, облечены ли лица, вызывающие меня в комитет, законной властью и обязан ли я подчиняться их требованию?
— Я предполагал, — заметил я, — что в Виргинии существуют законы и что отвечать на предъявляемые мне обвинения я обязан только перед судом. Неужели же я должен подчиняться Комитету бдительности и отвечать на его вопросы?
На это мой новый друг-юрист ответил, что ввиду угрожающего положения действие обычных законов временно приостановлено. Необходимость самосохранения выше всех законов. Южным штатам грозит страшная опасность: всеобщее восстание рабов, и поэтому всё сейчас должно быть принесено в жертву ради спасения общества. Под угрозой сама жизнь белых, честь их жён и дочерей. Двое учителей, оба янки, получили накануне предписание покинуть город, и если бы не шаги, предпринятые моим собеседником, не заступничество ряда влиятельных лиц и не покорность, с которой эти учителя подчинились приказу Комитета бдительности, их неминуемо бы высекли на городской площади, а потом вымазали дёгтем и вываляли в перьях.
А всё это только потому, «что эти янки не сумели сдержать свой глупый язык», — это, по-видимому, был тонкий намёк на мои неосторожные разговоры. Донёс на них тот самый человек, от которого накануне они имели дерзость потребовать внесения просроченной за несколько месяцев платы за обучение его детей у них в пансионе. Как мне прозрачно намекнул мой юрист, этот человек решил, что донос будет лучшим способом урегулировать свой счёт с содержателями пансиона. Что же касается меня, то мой собеседник считает самым разумным выходом, принимая во внимание царящее вокруг возбуждение, держаться по отношению к комитету возможно почтительнее и выказывать полное уважение к его приказам. Тогда мой юрист, со своей стороны, примет все меры, чтобы вызволить меня из беды.
Узнав, что английский консул временно отлучился из города, я поспешил в сопровождении моего юриста явиться в Комитет бдительности. Такая поспешность была, по-видимому, нужна: в гостиницу уже успели послать второй отряд добровольных полицейских, с тем чтобы, если я сам немедленно же не явлюсь в комитет, ко мне была применена сила. Собравшаяся тут же толпа обступила двери гостиницы, и это не предвещало ничего хорошего. Стража приняла все меры, чтобы защитить меня от толпы, но тем не менее при выходе из гостиницы меня осыпали оскорблениями.
Представ перед лицом высокого собрания, я подвергся строгому допросу, который вёл сам председатель — джентльмен в очках, с серыми глазами и острым носом, староста местной пресвитерианской церкви, как мне сообщили позже. Он осведомился о моём имени, месте моего рождения, моей профессии и цели моего прибытия в эти края. Я ответил, что прибыл сюда с целью изучения нравов и обычаев страны, и добавил, что нравы эти и в самом деле довольно любопытны и могут заинтересовать путешественника. Признаюсь, с моей стороны разумнее было бы оставить такого рода замечания при себе, ибо моя выходка заставила почтенное собрание принять ещё более хмурый и недоброжелательный вид, а мой адвокат, который сидел здесь же в другом углу, но не имел права вмешиваться в ведение допроса, покачал головой и взглядом выразил мне своё неодобрение.
Отвечая на вопросы председателя, я между прочим рассказал о рекомендательном письме, адресованном местному негоцианту. Ему после этого был послан приказ комитета немедленно явиться и принести с собой это письмо. Жена его, по-видимому, сразу же выздоровела, так как он очень скоро явился, держа в руке письмо.
Бедняга обливался потом и весь дрожал от страха, что немало способствовало усилению подозрении против меня и против него самого. Письмо было от «Тэппен, Уэнтворт и К0» — хорошо известных в Ливерпуле банкиров. Не успел председатель взглянуть на подпись, как его физиономия, и без того достаточно вытянутая и торжественная, вытянулась ещё больше. Брови его приподнялись, словно у человека, увидевшего перед собой привидение или что-нибудь не менее страшное.
— Тэппен! Тэппен! — повторил он несколько раз подряд пронзительно и в то же время как-то плаксиво. — Тэппен! Тэппен! Вот! Попался наконец! Эмиссар, призывающий к убийствам! Не может быть никаких сомнений! Это нью-йоркский торговец шёлком, — добавил он, обращаясь к своим коллегам, — и один из главарей этого гнусного заговора; он пожертвовал бог весть сколько тысяч долларов на распространение брошюр с призывами к бунту. Ах, как бы я хотел, чтобы этот мерзавец очутился в моих руках! Как бы я был счастлив помочь тем, кто накинет ему петлю на шею! Значит, вот как, господин Дофейс, — произнёс он угрожающим тоном, обращаясь к несчастному негоцианту, которому было адресовано письмо, и бросив на него при этом взгляд, полный презрения, но вместе с тем и сожаления. — Вот как, господин Дофейс! Печально, очень печально, что у вас такие корреспонденты!