Разве этот случай не может служить доказательством того, что природа, создавая человека, никогда не готовила его стать тираном? Алчность, слепая жажда власти, прячущиеся под благовидным обличием невежество и порок, объединившись, делают из человека насильника и деспота, и состраданию уже больше нет места в его душе. Тогда оно находит себе приют в сердце женщины, а когда, шагнув ещё дальше, насилие изгоняет его и оттуда, оно продолжает теплиться в груди ребёнка!

Внимательно прислушиваясь к разговорам наших врагов — а хозяйка успела подать им кувшин виски, и языки у них развязались, — мы узнали, что находимся неподалёку от города Кемден и на большой дороге, которая от этого города ведёт в Северную Каролину. Люди, схватившие нас, судя по их словам, были жителями Севера. В Кемдене они не были, а выехали на эту дорогу неподалёку от того места, где наскочили на нас. Они направлялись в Виргинию, чтобы купить там рабов.

После долгих споров и размышлений они решили отложить свою поездку в Виргинию дня на два и отвезти нас в Кемден, надеясь там найти нашего хозяина и получить вознаграждение за свои труды; если же нас сразу никто не затребует, тогда они предполагали временно поместить нас в местной тюрьме и дать объявление в газете о нашей поимке, а на обратном пути уже как следует заняться этим делом.

После того как весь кувшин был выпит, они решили лечь спать. Дом состоял из двух комнат. Хозяйка с дочерью занимала одну из них. Для приезжих постлали постели во второй. Нас перетащили туда же. Выразив неудовольствие по поводу того, что хозяйка не могла нигде добыть цепи, наши господа тщательно проверили прочность верёвок, которыми мы были связаны, затянули кое-где узлы, а затем разделись и повалились на кровати. Они, должно быть, устали с дороги, а после виски их ещё больше клонило ко сну; поэтому вскоре их храп возвестил о том, что они крепко спали.

Я мог только позавидовать им: верёвки и неудобное положение, в котором приходилось лежать, мешали мне уснуть.

Лунные лучи пробивались в окно, и в комнате было светло. Мы с Томасом шёпотом делились нашими печальными мыслями, кляня нашу горькую судьбу и тщетно ища выхода из нашего положения, как вдруг дверь в комнату тихонько приотворилась. На пороге показалась девочка, дочь хозяйки. Осторожно, подняв руку и давая нам этим знать, чтобы мы молчали, она приблизилась к нам. Девочка принесла с собой нож и, наклонившись, торопливо перерезала наши верёвки.

Мы не решались произнести ни звука, но сердца наши сильно бились, и я уверен, что наши глаза достаточно красноречиво выражали нашу горячую благодарность. Мы поднялись и, осторожно ступая, двинулись уже было к дверям, но Томаса вдруг осенила какая-то мысль. Дотронувшись до моего плеча, чтобы привлечь моё внимание, он стал быстро собирать платье и обувь спящих. Я понял его намерение и поспешил последовать его примеру. Девочка сначала удивилась, затем лицо её выразило неудовольствие, и она знаком попросила нас отказаться от этого намерения. Но мы сделали вид, что не понимаем её; собрав все вещи, мы направились к дверям, неслышно проскользнули через прихожую и вышли из дома. Очутившись на дороге, мы некоторое время продолжали двигаться медленно и очень осторожно, стараясь, чтобы шаги наши не были услышаны. Девочка тем временем тихонько гладила дворовую собаку, отвлекая её и не давая ей лаять. Отойдя на некоторое расстояние от харчевни, мы пустились бежать со всех ног и остановились только тогда, когда у нас уже совсем перехватило дыхание.

Как только мы немного пришли в себя, мы скинули наши лохмотья и спрятали их в кустах. Одежда, захваченная нами у охотников за людьми, к счастью, оказалась нам по росту. В этом одеянии мы имели вполне приличный вид и не должны были в дальнейшем производить впечатление каких-то подозрительных лиц. Мы прошли несколько миль, пока не достигли перекрёстка. Одна из дорог, пересекавшая ту, по которой мы двигались до сих пор, вела на юг.

Всё это время Томас упорно молчал. Казалось, он даже не слышит моих вопросов и замечаний. У перекрёстка он вдруг остановился и схватил меня за руку, Я подумал, что он собирается посоветоваться со мной относительно нашего дальнейшего пути.

Но каково было моё удивление, когда он неожиданно произнёс:

— Арчи! Здесь мы с тобою расстанемся!

Я не мог понять, что он имеет в виду, и вопросительно взглянул на него.

— Одна из идущих отсюда дорог ведёт на Север, — сказал он. — Ты хорошо одет, разбираешься ты во всём не хуже, чем любой управляющий. Ты вполне можешь сойти за свободного человека. Тебе легко будет добраться до свободных штатов, о которых ты так часто рассказывал мне. А стоит только мне пойти с тобой, как нас задержат, станут допрашивать. Нас будут снова преследовать, и если мы пойдём по этой дороге вдвоём, нас неминуемо поймают. Отсюда до свободных штатов очень далеко, и нет никакого вероятия и никакой надежды, что я туда доберусь. Но допустим, что мне это удастся. Что я от этого выиграю? Я хочу ещё раз попытать счастье в лесах и действовать так, как найду нужным. Я уверен, что сумею разыскать наше прежнее убежище. Но ты, Арчи, можешь достигнуть лучшего… Один ты наверняка проберёшься на Север. Иди, мой дорогой, и да благословит тебя бог.

Слова Томаса глубоко взволновали меня. Я не сразу собрался ему ответить. Сознание того, что я вырвусь из всей этой сети страданий и опасностей, доберусь до такой страны, где смогу назвать себя свободным гражданином и пользоваться всеми правами, вспыхнуло в моей душе и освещало её теперь ослепительным, лучезарным светом, не давая места другим чувствам. Но привязанность к Томасу и благодарность за его поддержку и помощь боролись с этой проснувшейся во мне надеждой; голос сердца подсказывал мне, что я не должен покидать моего друга.

После чересчур долгого раздумья, после слишком заметных колебаний я наконец заговорил.

Я напомнил ему о его ранах, о клятвах верности, которые мы дали друг другу, об опасностях, которым он совсем недавно подвергся из-за меня, и заявил, что не могу его покинуть.

Боюсь, что речь моя звучала недостаточно горячо и убедительно. Во всяком случае, слова мои только утвердили Томаса в его решении. Он сказал, что раны его уже заживают и он чувствует себя почти таким же сильным, как раньше. Он добавил, что, оставшись с ним, я могу только повредить себе, а ему всё равно не принесу никакой пользы. Он указал мне дорогу и решительным и властным голосом велел мне идти по ней, сказав, что сам он тогда повернёт на юг.

Когда Томас приходил к какому-нибудь решению, он говорил с такой твёрдостью, которая одна способна была сломить самое упорное сопротивление. А я в эту минуту оказался слишком уступчивым. Он увидел, что победа остаётся за ним, и довёл её до конца.

— Иди, Арчи! — повторил он. — Иди! Если не ради себя, то ради меня! Если ты останешься со мной и тебя схватят, я ни себе, ни тебе этого никогда не прощу!

Мало-помалу мои высокие побуждения оставили меня, и в конце концов я уступил. Я взял Томаса за руку и прижал его к своей груди. Такого благородства я не встречал ни в ком; я был недостоин называть себя его другом.

— Да благословит тебя бог, Арчи! — сказал он, прощаясь со мной.

Я продолжал стоять на месте, глядя, как он удалялся от меня быстрым шагом; в эту минуту я готов был провалиться сквозь землю от безмерного стыда. Раз или два я порывался догнать его, но себялюбивая осторожность одержала верх, и я остался.

Он скрылся из виду, и только тогда я тронулся в путь… Я поступил как предатель и трус, и никакая любовь к свободе не могла оправдать мой поступок.

Глава тридцать четвёртая

До самого рассвета я шёл так быстро, как только был в силах. Ни души не встретил я на своём пути. Даже человеческое жильё попадалось очень редко — за всё время каких-нибудь два-три домика самого жалкого вида. Солнце взошло, когда я поднялся на вершину довольно высокого холма. Здесь я увидел маленький домик, стоявший у самого края дороги: осёдланная лошадь была привязана к дереву. Лошадь была тщательно вычищена, вся лоснилась и казалась очень выносливой. По форме седельных сумок я определил, что она принадлежит врачу, который в этот ранний час заехал навестить больного.