Мистер Карлтон, как и большинство американских плантаторов, ничего не понимал в сельском хозяйстве, да и не испытывал ни малейшей склонности им заниматься. Он никогда не вникал в дела плантации. Молодость он провёл очень бурно, а после своего обращения целиком посвятил себя религии. Вполне понятно, что хозяйственные дела плантации и всё с ними связанное было целиком отдано в руки управляющего. Мистер Уорнер, так звали этого управляющего, был человек почтенного вида, неглупый и хорошо знающий своё дело, но вместе с тем до жестокости требовательный, вздорный и, если ходившие о нём рассказы были правдой, не очень-то порядочный. Условия, на которых он был нанят, хотя и явно разорительные как для плантатора, так и для самой плантации, были самыми обычными в Виргинии, а также в Северной и Южной Каролине. Вместо регулярно выплачиваемого денежного вознаграждения он, согласно условию, имел право на определённую долю урожая. В его интересах поэтому было любой ценой добиться возможно большего урожая. Какое дело ему было до того, что земля истощается, а рабы валятся с ног под тяжестью непосильного труда! Ни земля, ни рабы не принадлежали ему, и если по прошествии десяти — двенадцати лет — столько времени примерно он мог рассчитывав пробыть в Карлтон-холле — то и другое пришло бы в полную негодность и потеряло цену, прибыль всё равно досталась бы ему, а убыток лёг бы целиком на его хозяина. И дело уже к этому и шло. Земли, входившие в состав плантации мистера Карлтона, никогда, по-видимому, не обрабатывались как следует, а мистер Уорнер довёл систематическое истощение земли до крайних пределов. Поля одно за другим «забрасывались», то есть оставлялись незагороженными, необработанными, зарастали сорными травами и превращались в пастбища для окрестного скота. Из года в год все новые земли доводились до такого же состояния, пока наконец на всей плантации не осталось ни клочка сколько-нибудь пригодной земли.

Тогда мистер Уорнер заговорил о своей отставке, и мистеру Карлтону только настойчивыми просьбами удалось добиться от управляющего согласия остаться ещё на год. При этом ему была обещана несколько большая доля урожая, так как последний к этому времени уменьшился.

Рабы, которые испытывали на себе действие той же системы, доводились до полного изнеможения. Непосильная работа, плохое питание, так же как и чрезмерная строгость и произвол, превратили всю эту массу рабов в издёрганных и почти непригодных к работе людей. Человека два-три, а то и больше, постоянно оказывались в побеге, скрываясь в соседних лесах, а это влекло за собой ещё большие неприятности и новые строгие меры.

Мистер Карлтон отдал распоряжение, чтобы рабам обязательно выдавалась определённая порция маиса и особенно мяса, что в этой части света расценивалось как большая щедрость. Даже если бы нам полностью выдавали эту порцию, надо полагать, что здоровенный детина получал бы приблизительно вдвое меньше мяса, чем съедала за обедом младшая дочь мистера Карлтона, девочка лет десяти — двенадцати. Если, однако, верить рабам, то ни весы мистера Уорнера, ни его мерки не отличались точностью, и всё, что ему удавалось урвать от нашего пайка, шло на увеличение его доли с годового дохода плантации.

Раз или два рабы пробовали жаловаться мистеру Карлтону, но он не удостаивал их жалобы вниманием. В ответ он говорил только, что мистер Уорнер — человек честный и к тому же христианин (именно это и послужило ему в своё время лучшей рекомендацией в глазах мистера Карлтона) и все эти лживые обвинения вызваны враждебностью, которую рабы обычно питают к надсмотрщикам, так как те принуждают их выполнять свой долг.

Может быть, дело обстояло именно так, опровергнуть этого я не могу. Знаю только, что слухи о недобросовестности нашего управляющего были широко распространены по всей округе, и даже если Уорнер и не был мошенником, то мистер Карлтон своим неограниченным доверием, которое не позволяло ни в чём его заподозрить, способствовал тому, чтобы он стал таковым.

Не знаю, выдавался ли положенный паёк полностью или нет, но несомненно только одно: рабов неимоверно перегружали работой и с ними очень грубо обращались. Мистер Карлтон всегда становился на сторону своего управляющего и неизменно твердил, что управлять плантацией, не прибегая к строгости и не пуская в ход плети, невозможно. И всё же сердце у него было как будто доброе, и он бывал огорчён, когда ему случалось узнавать о каких-нибудь особенных жестокостях своего управляющего. Но мистер Карлтон много времени проводил вне дома и поэтому не всегда бывал осведомлён о том, что творилось у него на плантации. А кроме того, ловкий управляющий, щадя чувствительность хозяина, под страхом самых тяжёлых мер наказания (применять которые он не стеснялся), строжайше запретил рассказывать в господском доме о том, что делалось на плантации. Этот хитроумный и весьма распространённый на плантациях способ позволил мистеру Уорнеру делать всё, что ему хотелось. Мистер Карлтон, в сущности говоря, ни в какой степени не управлял своей плантацией и знал о ней не больше, чем о любой другой плантации в округе.

В юности мой хозяин проиграл немало денег на бегах, за карточным столом и вообще швырял деньгами где и как попало. Приобщившись к религии, он прекратил эти траты, но взамен их появились другие. Суммы, которые уходили на покупку библий, на восстановление церквей и на другие благочестивые дела, были очень значительны. Доходы его в последние годы постепенно уменьшались, но денег он тратил не меньше. Неизбежным последствием такого поведения явились долги. По мере того как таяло состояние моего хозяина, богател его управляющий. И земли и рабы закладывались и перезакладывались. В последнее время мистера Карлтона нередко беспокоили чиновники из канцелярии шерифа. Все эти трудности не могли тем не менее заставить мистера Карлтона расстаться со своей пастырской деятельностью, которой он теперь отдавался, кажется, с ещё большим увлечением, чем прежде.

Я находился у него уже месяцев семь или восемь и успел завоевать его расположение. И вот в один из воскресных дней мы с утра отправились в посёлок, находившийся милях в десяти от Карлтон-холла. Хозяин мой за то время, что я жил у него, ни разу ещё не выступал там с проповедями. Собрание должно было происходить на открытом воздухе. Место было выбрано удачно — на невысоком холме, в тени старых дубов. Широко раскинувшиеся ветви деревьев, образовывали над головами шатёр, под которым росла только мягкая зелёная трава, часто встречающаяся в этих местах. Чуть ниже вершины холма чьи-то заботливые руки расставили грубо сколоченные скамейки. К стволу одного из самых высоких деревьев было прислонено какое-то довольно нескладное сооружение — небольшой помост, на котором стояли два стула и который должен был, по-видимому, служить кафедрой для проповедника.

У самого пригорка стояло множество верховых лошадей и по меньшей мере десять — двенадцать экипажей; скамьи почти целиком были заняты многочисленной публикой. Число рабов при этом значительно преобладало над числом белых. Рабы стояли отдельными группами, большинство из них нарядились в праздничные одежды и имели вполне приличный вид. Среди них были, однако, и грязные оборванцы и немало подростков с соседних плантаций, которым нечем было даже прикрыть свою наготу.

Мой хозяин был рад увидеть перед собой такую многочисленную аудиторию. Сойдя с лошади у подножия холма, если только это возвышение можно было назвать холмом, он передал м" не поводья и оставил коня на моё попечение. Я стал искать подходящее место, где бы можно было привязать лошадей. Зная, что собрание начнётся не скоро, я стал прохаживаться взад и вперёд, приглядываясь к людям и лошадям. Внезапно моё внимание привлёк подъехавший щегольской экипаж. Лошади стали. Слуга соскочил с запяток и торопливо откинул подножку. В глубине кареты сидела пожилая дама, а рядом с ней девушка лет восемнадцати — двадцати. Спиной к кучеру сидела ещё одна женщина, и я подумал, что это, вероятно, их горничная, хотя хорошенько разглядеть её не мог.