Если задуматься над этим обстоятельством, то каждому станет ясно, что существующая в Америке рабовладельческая система является самой жестокой из всех, когда-либо существовавших тираний, что это чудовищное зло, о котором страшно даже и помыслить. Мистер Карлтон был убеждён — а большинство его сограждан думают так же, как и он, — что библия содержит в себе божественное откровение, ведущее человека к вечному блаженству. Следуя этому убеждению и проникнувшись идеей человеколюбия, они образовали ряд обществ, — а мистер Карлтон был председателем одного из них, — жертвовали значительные суммы во имя преуспевания этих обществ — и мистер Карлтон был одним из самых щедрых жертвователей, — с тем чтобы священное писание распространялось как можно шире и это содержащее непогрешимые истины руководство стало достоянием каждой семьи. Но проявляя такое рвение ради того, чтобы все люди стали обладателями этого неоценимого сокровища, они решительно отказывают в нём тем, кто по закону всецело был подчинён их опеке. Они отказывают в этом сокровище своим рабам, хотя господь бог, если воспользоваться их же любимым выражением, назначил их быть единственными защитниками этих рабов. Таким образом, эти люди, по их собственному признанию, сознательно и нарочито ставят своих рабов под угрозу вечного пребывания в геенне огненной. Они сознательно подвергают их этой чудовищной участи из страха, что они, научившись читать, узнают о своих правах и о средствах, которыми этих прав следует добиваться.

Где и когда человечность попиралась с большим бесстыдством? В других странах тирания покушалась на земное счастье людей и ради поддержания своего господства пускалась на самые крайние меры жестокости. Но где и когда в истории можно найти упоминание о тиранах, которые решились бы открыто, во всеуслышание, признаться, что они готовы скорее подвергнуть свои жертвы ужасу вечных мук, чем дать им возможность приобрести хоть крохи знаний, ибо эти знания, чего доброго, могут поколебать несправедливо захваченную тиранами власть? Можно ли равнодушно взирать на дьявольский цинизм, с которым делается это признание, и верить, что так поступают люди? И люди, в других отношениях даже как будто и благодушные, люди, которые привыкли разглагольствовать о свободе, о нравственности, о религии и которые даже позволяют себе говорить о справедливости и гуманности?

Будь я склонен к суеверию, я решил бы, что это не люди, а какие-то воплощения дьявола, исчадия ада, принявшие человеческий образ, чтобы тем самым легче скрыть своё участие в тайном заговоре против людей. Я подумал бы так, если бы не знал, что сила, толкающая одних людей к превосходству над другими, сила, из которой вырастает вся наша цивилизация, на которой зиждется весь прогресс, — что эта самая сила, если предоставить её самой себе, без главенства над нею иных, более высоких чувств, может развратить человека и толкнуть его на самые страшные и отвратительные поступки. А если к самой последней форме этой разнузданной страсти присоединится ещё и низменный страх и жестокость сочетается с трусостью, то приходится ли удивляться, что человек становится существом, достойным ненависти и презрения! Или, может быть, жалости? Душевнобольного вряд ли можно считать ответственным за те злодеяния, на которые его толкает безумие, даже и тогда, когда виновник этого безумия он сам.

Какой бы дьявольской ни была тирания, которая для поддержания захваченной ею власти готова пожертвовать и земным и вечным счастьем своих жертв, вне всякого сомнения она отлично приспособлена для выполнения своей цели — длиться вечно. Но надо сделать и ещё один шаг. Рабовладельцам следовало бы помнить, что всякое знание вообще опасно и что нет возможности хоть сколько-нибудь приобщить рабов к христианству и в то же время уберечь их от некоторых опасных идей. Что из того, что закон запрещает учить их чтению? Слово сказанное таит в себе такую же опасность, как и слово написанное, а катехизис — это только видоизменённая библия. Пускай же они доводят начатое ими дело до славного конца! Пускай они запретят всякую религиозную проповедь! Им придётся в конце концов это сделать. Я хочу сказать им, что прошло то время, когда проповедники поучали одному только послушанию, вроде того как это делал мистер Карлтон. Повеяло новым духом, и этот дух проникнет всюду, куда религия проложит свои пути. В наши дни уже больше нельзя называть раба братом во Христе, не признав за ним сначала прав человека!

Глава двадцатая

Хоть я и недолго находился у мистера Карлтона, мне стало уже ясно, что его расположение легче всего было заслужить, восхищаясь его проповедями и неукоснительно присутствуя на всех молитвенных собраниях, на которые допускались рабы. Никому, может быть, в такой степени, как мне, не было чуждо лицемерие. Но хитрость и обман — единственное оружие раба, и и давно научился тысячам увёрток, к которым, как я ни презирал их, я всё же бывал вынужден прибегать.

Здесь, в Карлтон-холле, это умение пришлось очень кстати. Я пустил в ход даже лесть и так быстро завоевал благоволение хозяина, что вскоре сделался его доверенным слугой. Это была почётная должность — я был теперь на плантации самым важным лицом после управляющего. Я должен был непосредственно обслуживать хозяина, сопровождать его верхом, когда он ехал на собрание, нести за ним его плащ, его библию, заботиться о его лошади: мистер Карлтон был не тому же ещё и любителем лошадей и неохотно доверял своего коня неумелым и небрежным конюхам соседей.

Хозяин мой довольно скоро узнал, что я умею читать и писать: по неосторожности я сам раскрыл ему эту тайну, которую тщательно скрывал. Сначала от выказал некоторое неудовольствие, но, не имея возможности отнять у меня эти знания, он решил извлечь из них выгоду. Ему приходилось много писать, и он стал использовать меня в качестве переписчика. Таким образом, я стал чем-то вроде его секретаря, и мне, когда хозяин бывал занят, поручалось даже выдавать пропуска. Это ещё усилило мой авторитет среди остальных рабов, и вскоре на меня стали смотреть как на второго после хозяина человека на плантации.

Мистер Карлтон был по природе человек добрый и, по сравнению с другими плантаторами, гуманный, но его вспыльчивость и неумение или нежелание владеть собой подчас тяжело отзывались на тех, кто непосредственно от него зависел. В такие минуты не следовало только перечить ему — и тогда вспышки эти быстро проходили. Казалось, он сам упрекал себя за них и после этого проявлял к окружающим особую снисходительность. Я очень скоро научился улавливать неожиданные смены его настроения, и его благоволение ко мне росло с каждым днём.

Свободного времени у меня оставалось довольно много, и я старался не терять его даром. Мистер Карлтон был большим любителем книг, чего нельзя сказать про других плантаторов Северной Каролины. Его библиотека насчитывала несколько сот томов. Она вызывала восхищение во всей округе и немало способствовала укреплению за её владельцем репутации человека весьма просвещённого и учёного. Хозяин доверял мне, и я получил свободный доступ в это святилище. Большинство книг имело то или иное отношение к богословским вопросам, но попадались среди них и более интересные, и я получил возможность потихоньку, делая вид, что я занят чтением одной только библии, удовлетворять жажду знаний, которая была у меня с детства и которой я не утратил, несмотря на все тяготы и унижения рабства. В общем, я имел основание считать, что после смерти моего первого хозяина в Карлтон-холле мне жилось лучше, чем где бы то ни было.

Хорошо, если бы и к остальным рабам мистер Карлтон относился так же, как ко мне. Им, да и мне самому было бы тогда легче переносить неволю. Тем из рабов, которые исполняли работу по дому, не приходилось правда, особенно жаловаться, если не считать невзгод и страданий, всегда присущих положению раба. Даже и самое снисходительное отношение хозяина не в силах устранить эти страдания. Но полевые рабочие — а их было человек пятьдесят — находились в совершенно ином положении.