С грустью вынужден я признать, что слуги майора Торнтона, как и все рабы, имеющие хоть какие-нибудь средства и возможности, предавались пьянству. Хозяин зорко следил за тем, чтобы виски не влияло на нашу работу. Напиться до окончания рабочего дня значило совершить тяжёлый проступок. Но по окончании работы нам предоставлялось право пить столько, сколько мы хотели, лишь бы на следующее утро мы вовремя поднялись. Воскресный день был днём сплошного пьянства.

До этого времени мне пить случалось очень редко, но в Окленде я стал жадно стремиться ко всему, что могло поддержать мой дух. Виски представлялось мне для этого подходящим средством. Кажущийся душевный подъём, который приносил с собой алкоголь, забвение настоящего и прошлого, которому он способствовал, и радужный ореол, в котором на мгновение представало будущее, привлекали меня всё чаще и чаще, и вскоре я уже не мог без этого обходиться. Жизнь стала для меня какой-то пустотой, тёмной и безысходной. Действия были под запретом, желания скованы цепями, надежда погасла. Я вынужден был искать утешения в туманных мечтах. Опьянение, принижающее свободного человека до состояния животного, позволяет рабу на миг ощутить своё человеческое достоинство. Вскоре виски стало для меня единственной радостью, и я предавался ему сверх моры. По вечерам, окончив работу, я запирался у себя и оставался с глазу на глаз с бутылкой. Я пил в одиночестве. Как ни приятно мне было возбуждение, вызываемое алкоголем, всё же я отдавал себе отчёт в том, что такое состояние, заставляя человека терять рассудок, низводит его до уровня животного. Поэтому мне и не хотелось появляться в таком виде перед моими товарищами по несчастью. Случалось, однако, что все мои предосторожности оказывались тщетными. Сильно опьянев, я иногда забывал о своём решении, отодвигал тщательно задвинутый засов и сам начинал искать общества, которого перед этим так старательно избегал.

В одно из воскресений я напился так, что совершенно утратил контроль над самим собой и своими поступками. Оставив своё жилище, я пустился на поиски собутыльников, в обществе которых надеялся продолжить свой разгул и насладиться им полнее. Но сейчас я не был уже в состоянии отличать один предмет от другого. Побродив некоторое время, я свалился в беспамятстве посреди проезжей дороги, ведущей к усадьбе майора.

Я уже успел несколько прийти в себя и пытался разобраться в том, где я нахожусь и как сюда попал, как вдруг увидел майора — он ехал верхом в сопровождении каких-то двух господ. Как ни пьян я был, всё же я сразу заметил, что их состояние мало чем отличается от моего. Они так покачивались в сёдлах, что смотреть на них было забавно, и я ежеминутно ожидал, что они вот-вот скатятся со своих коней. Этими наблюдениями я занимался, лёжа посреди дороги, нисколько даже не отдавая себе отчёта в там, где я нахожусь, и не думая о том, что меня могут задавить. Всадники поравнялись со мной раньше, чем успели меня заметить. Я приподнялся и сел, и тогда пьяные приятели моего хозяина решили через меня перескочить. Майор Торнтон пытался удержать их. Ему удалось уговорить одного из джентльменов, но второго он не успел остановить, и тот, бранясь и утверждая, что игра слишком заманчива, чтобы он от неё отказался, пришпорил своего коня и попытался осуществить свой прыжок.

Но коню, видимо, этот новый вид спорта пришёлся не по вкусу. Увидев меня на своём пути, конь взвился на дыры и сбросил пьяного всадника. Остальные соскочили со своих лошадей и бросились ему на помощь. Не успел он подняться на ноги, как принялся читать майору Торнтону проповедь на тему о том, как плохо он поступает, позволяя рабам напиваться допьяна и валяться на плантации, особенно же на большой дороге, где они только путают лошадей проезжих и где по их вине благородные джентльмены рискуют сломать себе шею.

— Это я вам, вам говорю, майор Торнтон! — восклицал он. — Вам, который хочет ставить себя в пример другим! Будь вы благоразумны, вы приказывали бы каждый раз, как только один из этих проходимцев напьётся, всыпать ему сорок ударов плетью. Я у себя на плантации всегда так поступаю.

Мой хозяин так любил говорить о своих методах ведения дела на плантации и о дисциплине среди своих рабов, что не очень-то интересовался, пьяны пли трезвы его слушатели. Такой случай жаль было упустить, и он потёр руки и заговорил полушутливо, но в то же время очень убедительно.

— Дорогой друг! — сказал он. — Вы ведь отлично знаете, что, в полном соответствии с моей теорией, я позволяю моим рабам пить столько, сколько они захотят. Лишь бы от этого не страдала работа! Бедняги! Эта привычка подавляет в них всякие зловредные мысли и в короткий срок делает их такими тупицами, что с ними ничего не стоит справиться. — Он на мгновение замолк, а затем добавил твёрдо, как нечто неопровержимое: — А главное, если на кого-нибудь из таких пьяниц найдёт блажь и он решит бежать, то он перед дорогой обязательно напьётся, и тогда его нетрудно будет поймать!

Хоть я ещё не вполне освободился от действия виски и не мог сдвинуться с места, сознание моё всё же прояснилось, и я отлично понял сказанное хозяином. Не успел он кончить, как я, несмотря на то, что был пьян, твёрдо решил никогда больше не брать в рот виски. Я ещё не настолько отупел, чтобы по своей воле стать на путь падения и потери человеческого достоинства, решение моё было непоколебимо, и с этого дня я только в редких случаях позволял себе выпить немного вина.

Глава шестнадцатая

Как и всякий человек, раб тоже подвержен воздействию несчастных случайностей и капризам судьбы. Но, в отличие от других, он лишён того утешения, которое всегда обретается в борьбе с ними. Он связан по рукам и ногам, и мучения его в десять раз сильнее от горького сознания, что он ничем не может себе помочь, не может ничего предпринять, чтобы отвести нависшую над ним белу. Это сознание полного бессилия — самая тяжкая мука из существующих на свете; она родная сестра отчаяния.

Майор Торнтон, силы которого были уже подорваны чрезмерной работой и разными излишествами, заболел лихорадкой. Болезнь его очень скоро приняла угрожающий характер. До этого он много лет вообще ничем не болел. Весть о том, что его жизнь в опасности, вызвала в Окленде не только беспокойство, но и ужас. Утром и вечером все мы сбегались к дому, спеша узнать, как он себя чувствует. Горе закрадывалось в сердца и отражалось на наших лицах, когда раздавался неизменно печальный ответ: «Всё так же!»

Женщины в Окленде неизменно встречали то бережное отношение, какого всегда требует к себе слабый пол, но так редко получает. И вот теперь, когда майор Торнтон заболел, можно было убедиться, на какую благодарность бывает способно сердце женщины и как мало нужно, чтобы завоевать его самую горячую привязанность. Все невольницы на плантации старались каким угодно способом услужить своему больному хозяину. Все они наперебой готовы были исполнять самую неприятную работу по уходу за ним. И вряд ли кто-либо другой был во время болезни окружён такой бережной заботой и вниманием, как майор Торнтон.

Однако все наши старания, заботы, горе и страхи ни к чему не привели. Лихорадка бушевала в нём с прежней силой, словно находя в его организме всё новые запасы горючего. Но все эти запасы в конце концов истощились, и через десять дней нашего хозяина не стало.

Узнав о его смерти, мы только переглянулись и замерли в молчании. Беспомощные сироты, которых смерть лишила последней опоры, не могли бы острее переживать своё горе. Мужчины плакали, женщины испускали душераздирающие вопли. Старуха кормилица, вырастившая Торнтона, рыдала так, что её нельзя было ничем утешить. Да и было ей о чём горевать! После смерти отца Торнтона она была продана, и вырученные деньги пошли на покрытие долгов покойного. Но майор Торнтон выкупил её на первые же заработанные им деньги, назначил её домоправительницей и окружил самой нежной любовью. Зато и она любила его, как собственное дитя, и оплакивала «своего дорогого сыночка Чарли», как она называла его, со всем исступлённым отчаянием вдовы, потерявшей единственного ребёнка.