Все мы присутствовали на похоронах и проводили нашего господина до самой могилы. Глухой звук земли, ударяющейся о крышку гроба, мучительно отзывался в наших сердцах, и, когда церемония закончилась, мы долю ещё стояли вокруг его могилы и плакали. Не сомневайтесь в искренности нашего горя; ведь оплакивали мы самих себя!
Майор Торнтон не был женат и не оставил после себя детей, которых закон мог бы утвердить в правах наследства. Не знаю, собирался он или нет составить завещание; его внезапная смерть, во всяком случае, не дала ему времени осуществить это намерение, даже если оно и было. Все его владения стали достоянием множества дальних родственников, к которым, как мне всегда казалось, он не питал особенно нежных чувств. Мне ни разу не приходилось встречать никого из них в Окленде, да и вообще ни один из слуг не помнил, чтобы кто-нибудь из этих «родственников» хоть раз наведался туда. И вот мы стали собственностью людей, которые никогда нас не видели и которых мы тоже не видели никогда.
Все эти законные наследники были столь же бедны, сколь и многочисленны; они очень торопились обратить в деньги всё имущество покойного, с тем чтобы как можно скорее произвести между собою делёж.
В самый короткий срок было получено разрешение не то суда, не то какого-то другого правомочного учреждения, и повсюду были расклеены объявления, оповещавшие жителей о предстоящей распродаже рабов. Аукцион должен был состояться в здании окружного суда. Все необходимые приготовления были поручены агенту, временно управлявшему поместьем по доверенности наследников. Наследники сочли за лучшее не ставить нас в известность о предстоящих событиях, и всё хранилось в строжайшей тайне, чтобы кому-нибудь из нас не вздумалось бежать.
Накануне аукциона нам приказали собраться в назначенном месте. Всех здоровых мужчин и женщин сковали цепью и надели на них наручники. Нескольких стариков и маленьких детей погрузили на тележку. Остальных — мужчин, женщин и детей — всех вперемешку потали вперёд, как скот. Три здоровенных парня верхом на лошадях, держа в руках привычные им длинные плети, исполняли одновременно роль погонщиков и проводников.
Я не стану рассказывать о нашем горе. Мне не хочется повторять давно уже известную повесть. Кому не приходилось слышать о торговле невольниками, происходящей на африканском побережье? Чьё сердце не обливалось кровью при описании отчаяния и ужаса несчастных жертв? То же самое происходило сейчас и с нами. Многие из нас родились и выросли в Окленде, и все считали Окленд своим родным домом, нет, более того — надёжным убежищем, где мы были ограждены от оскорблений и произвола. Нас лишали этого приюта, не дав даже приготовиться к такому изгнанию, и скованными гнали на невольничий рынок, где нам предстояло быть проданными с торгов тому, кто предложит наивысшую цену.
Можно ли после этого удивляться, что нам не хотелось туда идти? Если бы мы покидали Окленд по собственной воле, уходя оттуда в поисках счастья, то и тогда нам нелегко было бы порвать узы, связывавшие нас с этим местом. Каково же должно было быть наше горе, если нам приходилось уходить отсюда при таких тяжёлых обстоятельствах?
Но ни слёзы мужчин, ни вопли женщин, ни крики несчастных, насмерть напуганных детей не могли нам помочь. Конвоиры щёлкали бичами и смеялись над нашим отчаянием. Наш печальный поезд продвигался медленно; многие из нас с горькой болью оглядывались назад. Мы шли молча, и наши печальные размышления нарушались только проклятиями, окриками и грубым хохотом погонщиков.
Ночевали мы возле дороги. Погонщики по очереди то спали, то несли охрану. На следующий день мы добрались до места, где должна была происходить продажа, и в назначенный час аукцион начался. Народу было не очень много, и покупатели вели себя на ред-кость сдержанно. Среди присутствующих было много соседей нашего покойного хозяина. Один из них вслух заметил, что среди нас есть здоровенные ребята, но он лично ни за что не купил бы невольника с плантации Торнтона, потому что майор совершенно испортил всех рабов своим баловством; достаточно взять себе одного такого раба, чтобы посеять смуту и недовольство в целой округе. Эта речь, вызвавшая громкое одобрение присутствующих, произвела то самое действие, на которое и рассчитывал оратор. Аукционист добросовестно выполнял свои обязанности. Он красноречиво восхвалял наше прекрасное сложение, здоровье и силу.
— Что же касается чересчур снисходительного отношения, к которому они привыкли, — сказал он в заключение, — то строгая дисциплина и добрая плеть быстро приучат их вести себя как надо. А то, что говорит сейчас этот джентльмен о своём хозяйстве, позволяет думать, что именно ему-то и следовало бы приобрести рабов покойного майора.
Эта выходку аукциониста вызвала лёгкие смешки. Но торги от этого особенно не оживились. Всех нас продали по очень умеренной цене. Большинство молодых мужчин и женщин, а также многие из детей были приобретены специально приехавшими работорговцами. Очень трудно было сбыть стариков. Кормилица майора Торнтона, которая, как я уже говорил, при его жизни управляла всем домашним хозяйством, пользовалась в Окленде особыми привилегиями, была продана за двадцать долларов. Её купил какой-то старик, прославившийся своим бесчеловечным отношением к рабам. Когда молоток аукциониста в последний раз опустился на стол, покупатель многозначительно усмехнулся.
— Надеюсь, — сказал он. — что эта старуха ещё в состоянии держать мотыгу. Что ж, одно лето она у меня, во всяком случае, ещё проработает. — Несчастная женщина с минуты смерти своего хозяина ни разу даже головы не подняла. Но чувство обиды за то, что её так дёшево оценили, заставило бедняжку забыть своё горе, забыть даже и о тяжкой участи, которая ей предстояла. Повернувшись к своему новому господину, она крикнула ему, что у неё ещё достаточно сил и бодрости, и стала уверять его, что из всех покупателей именно он сделал самое выгодное приобретение. Тот только захихикал и ничего не ответил. Но на его лице легко было прочесть всё, что он думал; ясно было, что он решил поймать несчастную старуху на слове.
Несколько самых слабых и дряхлых рабов так и не нашли себе покупателей. За них вообще никто никакой цены не предлагал. Я так и не знаю, какая судьба их постигла.
Торговец, купивший большую часть детей, отказался от участия в торгах на их матерей, которые по возрасту своему уже не были способны рожать. Расставание этих несчастных с детьми сопровождалось душераздирающими сценами. Бедные крошки, только накануне покинувшие места, где они родились и росли, сейчас, когда их отрывали от матерей, которые выносили и выкормили их, кричали так неистово, как только могут кричать дети в безысходном горе.
Матери тоже плакали, но они старались себя сдерживать. Была среди них пожилая женщина, как она говорила, мать пятнадцати детей. При ней оставалась только девочка лет десяти — двенадцати. Все другие были давно распроданы, рассеяны по всей стране, и матери ничего не было известно о них? И вот сейчас ей предстояло расстаться с самой младшей, из всех, это был её последний ребёнок. Девочка с выражением безмерного ужаса цеплялась за платье матери. От её криков не могло не содрогнуться даже самое ожесточённое сердце.
Новый хозяин схватил её, хлестнул плёткой и приказал «прекратить этот страшный рёв». Работорговец — даже и тогда, когда старается приобрести внешность джентльмена, — всегда остаётся варваром, независимо от того, занимается он своим ремеслом на побережье Гвинеи или в самом сердце Виргинии.
Покончив с покупкой, наш новый хозяин стал приготовляться со своим гуртом в дорогу. Это был агент крупной фирмы по торговле рабами. Главная контора фирмы помещалась в Вашингтоне, в том самом городе, где заседало федеральное правительство — в столице Соединённых Штатов. Туда-то он и собирался препроводить нас. Общее количество закупленных им рабов составляло около сорока человек — мужчин, женщин и детей, всех почти поровну. Нас скрепили попарно, надев железные ошейники, от которых спускались такие же цепи, в свою очередь спаянные с общей тяжёлой железной цепью, связывавшей вместе всю пашу колонну. Кроме того, рука каждого из нас с помощью особых наручников была прикреплена к руке соседа, и эти наручники, в свою очередь, соединялись между собой общей цепью. В обычных условиях, вероятно, удовлетворились бы ошейниками и прикреплёнными к ним цепочками, но наш новый хозяин столько наслышался от собравшихся на торги соседей майора Торнтона о том, что мы люди «очень опасные», что счёл лучшим принять все «разумные» меры предосторожности.