— Да нельзя же так рвать и метать во имя Его! Правда, Он говаривал, что не мир Он принёс на землю, но меч, а всё-таки благо тому, кто этого Им оставленного меча — не поднимет…

В последнее время Нил всё более и более смелел мыслью и часто сам в тишине дивился тем просторам, в которые она его заводила, но он оставался верен своему старому обычаю передавать откровения Господни только людям «своего нрава», как говорил он, только могущим вместит. Когда такие вот слова, как о мече, срывались у него нечаянно с языка, он каялся в своей келейке и снова клал себе зарок не метать божественного бисера на ветер. К писаниям он относился всё свободнее. Он понимал, что свет, изливаемый великими творениями времён уже сгоревших, может светить путникам по пустыням жизни, но что откровения Господни людям всё продолжаются и что прежде всего не нужно угашать духа своего. «Человека почте Бог премудростию и разумом и самовластна сотвори его», — говорил он. Слова эти, к удивлению своему, услыхал он от Данилы Агнеча Ходила, который с неистовым собирателем праха земного, Иосифом Волоколамским, прибыл по делам в Москву, и в устах Данилы слова эти поразили его чрезвычайно. Он видел, что тот говорит их, не понимая, что он говорит, и из этого видел он, как легковесны слова человеческие вообще и как в то же время опасны. И всё чаще и чаще приходил он к заключению, что никакие — ни древние, ни его личные — писания ни на что не нужны…

— Куда же ты теперь, боярин, путь держишь? — спросил Вассиан Тучина.

— А куда Бог приведёт, отец, — сказал тот тихо-покорно. — Устал я, отче! Может, и малодушие это, да что с сердцем поделаешь? Да и нужно ли стеснять его? Не лежит оно у меня к смятениям человеческим. Вот и хотим мы с Терентием подальше в леса податься, чтобы никому не мешать.

— Да, да… — вздохнул тихонько Нил. — Но хорошо глаголет великий учитель наш авва Исаак Сириянин: «Преследуй сам себя — и враг твой прогнан будет приближением твоим. Умирись сам с собою — и умирится с тобою небо и земля. Потщись войти во внутреннюю клеть твою — и узришь клеть небесную, потому что и та, и другая — одно и то же, и, входя в одну, видишь обе. Лестница оного царствия внутри тебя, сокровенна в душе твоей. В себе самом погрузись от греха и найдёшь восхождения, по которым в состоянии будешь восходить».

Долго молчали, слушая нарядные трели зябликов, пересвистывание куличков по песчаным отмелям, пение скворчиков над келейками.

— А как, нововеров на Москве теперь не очень тревожат? — спросил Тучин Вассиана.

— Пока нет, — отвечал тот. — Но великий государь слабеет, верха всё более в делах берут Василий с матерью да Иосиф Волоколамский, а у него первое дело — смирять жезлом: брат ли какой в церкви задремлет, или кто не по его думает. Эти своего добьются.

— В испытаниях и отсеется чистое золото от грязи мирской… — проговорил задумчиво Тучин. — И будет золота немного — от того и цена его так высока, что его немного. A-а, отец Павел!.. — вдруг светло улыбнулся он. — Сколько времени не видал я тебя…

К ним подошёл Павел. Ещё светлее был этот оборванный, в рубище инок, и чудны были его удивительные очи, не только видевшие свет небесный, но и излучавшие его. С ласково-детской улыбкой он обежал всех глазами и задержался на мгновение на разбитых лапотках Терентия. Он быстро сел на пригорок, разулся — у него лапти были совсем новые — и с низким поклоном протянул их Терентию.

— Прими Христа ради, братик, — ласково проговорил он. — Ишь, твои-то совсем расстроились.

— Да что ты, отец? — смутился Терентий. — Земля, погляди-ка, какая ещё холодная! Как можно?

— Земля — мать наша: как же я буду матери бояться? — улыбнулся Павел. — Бери, бери, сотвори мне радость!..

Поколебавшись, Терентий принял лапти и, качая головой, подвесил к своей котомке.

— Ну, спасибо. Завтра с утра, на здоровье тебе, надену.

Павел быстро склонился пред ним в земном поклоне. Терентий, ещё более смутившись, сделал было движение удержать его.

— Не замай, не замай, братик! — ласково проговорил Павел. — Я за то тебя благодарю, что я радости вечной чрез тебя причаститься сподобился.

Князь Василий смотрел на светлый лик инока: да ведь вот, вот есть же оно!.. На слегка косящих глазах его выступили слёзы, и он, чтобы их скрыть, отвернулся к реке.

— Не скрывай, не скрывай, отец, благодати! — подметив его волнение, мягко сказал ему Павел. — То — дар Божий. Плачь и слезам твоим веселися: не всем даны оне…

Маленький колокол убогой колоколенки тоненьким голоском позвал всех к поздней обедне. К монастырю со всех сторон тянулись уже богомольцы, и дальние с котомочками и подожками, и окрестные крестьяне, серые, бедные люди в домашних сермягах и чистых, по случаю воскресенья, лапотках. Было известно, что сегодня служить будет сам старец Нил, и потому народ шёл в церковь охотнее обыкновенного.

— Не пойдёте ли помолиться с нами? — ласково спросил Нил Тучина и Терентия.

— Спасибо, отче, — так же ласково ответил маленький боярин. — Мы уж в свой нерукодельный храм пойдём.

— А я сегодня постоял бы, — сказал Терентий. — Давно уж не бывал я у обедни.

— Такты иди, — сказал Тучин. — А я тут подожду тебя.

В маленькой бедной церковке из сосновых брёвен, обвешанных местами янтарём душистой смолы, началась служба.

Нил в своем уединении временами шагал точно по вершинам веков, продумывая те думы, которые до него сотни и сотни лет думали люди и в африканских пустынях, и в солнечной Элладе, и в скитах Сирии, и на берегах Геннисаретского озера, намечая пути тем людям, которые будут жить после него века. В душе его торжественно звучали голоса веков и народов. В его душе была безбрежность мира. Но теперь, в эти умилённые минуты, он легко снизился до этой бедной церковки, до этой тёмной деревенской толпы, которая внимала ему, и, вкладывая всю душу в каждое слово своё, он искал и находил пути к этим лесным сердцам, затеплившимся вкруг него, подобно чистым лампадам: никто не умел так брать эти сердца в светлый полон, никто не поднимал их так просто, без всякого усилия горе, туда, откуда лился свет невечерний, свет незримый, свет тихой радости всему, что есть в жизни.

Строго и торжественно отвечал тихому старцу монастырский хор. В других монастырях держались пения демественного, то есть басами и тенорами, но у Кирилла Белозерского придерживались старинного, столпового — одними басами, пения, и глубокие, суровые голоса эти, подобные колоколам, как нельзя более шли ко всей этой бедной северной природе, к этой бедной церковке, к этой бедной крестьянской толпе, ищущей тихого пристанища в земных скорбях своих. Терентий чувствовал, как при умилённых возгласах тихого старца слёзы выступают у него на глазах, — тут слёз никто не стыдился, — текут по ввалившимся, обожжённым в Новгороде щекам и теряются в клокатой бородёнке. Не нужны были бродяжке ни образа, ни дым кадильный, ни малопонятные воздыхания хора, ни даже слова старца священника, но они ничему в нём не мешали, и много пострадавшая от людей душа его легко подымалась над землёй и умилённо припадала к подножию светлого престола Того, Который только Один в мире и бесспорен.

Замешавшись в толпу, повесив голову, не молясь, стоял в церковке новый инок Вассиан и слушал мрачные напевы своей взбаламученной души. В обстановке храма, под молитвенное пение хора суровых голосов всё в ней окрашивалось особенно ярко — и то, что раньше было смутно, теперь делалось понятно и углублённо. Самое тяжкое в жизни для него было то, что он ничего не знал наверное, что ни на чём не мог он успокоиться окончательно. Всё, что знал он наверное, это только то, что тесно ему в мире невыносимо, что люди точно душат его. Ну, есть среди них такие, как Нил, как Тучин, как Павел, как бродяжка простодушный Терентий, но они словно для того только и существуют, чтобы ещё гаже виделись остальные. И единственная подлинная радость гадов этих давить, не давать им покоя, отравлять им всю жизнь. Раз своим присутствием смердящим отравили они всю вселенную, так чего же и жалеть их? «А Стеша?» — нежно пропело в душе. Он тихонько потрогал ладанку её, и вспомнился ему чёрный, сырой вечер, и запах соломы, и жаркий шёпот её. Кто знает, может быть, он всё же нашёл бы с ней счастье. Но не принимает сердце, что она была женой Андрея. Ему надо всё, всё, всё, до последнего уголка души, а так, чужое, захватанное, нет!..