«Иосифляне» гневно зашумели.

— Миловали, довольно миловали! — весь красный, кричал пламенно Геннадий новгородский. — А что, они смирились, принесли плод, достойный покаяния? Их помиловали, а они ничто же иное смышляли, но точию свести и погубити, якоже волк, якоже змия: лукавствуют и прельщают и в ереси погибные отводят живущих в простоте.

Поднялся инок Вассиан, в миру князь Василий Патрикеев, величественный и строгий в чёрной, широкой мантии своей, с горящими ненавистью и отвращением глазами, бледный.

— Господь не велел осуждать брата, и одному Богу надлежит судити согрешения человеческие, — сказал он надменно. — Не судите и не осуждены будете, сказал Господь. И когда привели к Нему жену, взятую в прелюбодеянии, тогда премилостивый Судия сказал: кто не имеет греха, тот пусть первый бросит в неё камень. Если ты, Иосиф, повелеваешь брату убивать согрешившего брата, то значит, что ты держишься субботства и Ветхого Завета. Ты говоришь, что Пётр-апостол Симона-волхва поразил молитвою — сотвори же сам, господин Иосиф, молитву, чтобы земля пожрала недостойных еретиков! Ты говоришь, что катанский епископ Лев связал епитрахилью волхва Лиодора и сжёг при греческом царе — зачем же, господин Иосиф, не испытаешь своей святости: свяжи архимандрита юрьевского Кассиана своею мантиею, чтобы он сгорел, а ты бы его в пламени держал, а мы тебя из пламени извлечём, как единого от трёх отроков!

Все переглядывались: какова дерзость! Собор бурно зашумел. «Заволжцы» с печальными улыбками смотрели на неистовствующих отцов.

— Есть и такие, которые явно на сторону еретиков не преклоняются, — кричал какой-то высохший и бледный монашек, — а в носу тоже, поди, какие черви завелись! Разве мы не ведаем, сколько теперь таких, которые и Святых Даров не емлют? А что вещевал о них святой митрополит Пётр? «Тех, которые Святых Даров не емлют, — глаголет владыка, — попы не должны и благословлять, а если на пиру окажется или на братчину явится недароимец, и вы, попове, шлите их вон, а с ними не пейте, ни яжьте, ни хлебца Богородицына им дайте, потому что недароимец не христианин и лутче бы такому не родиться. На что ся надеет? Творится человек Божий, и тела Христова не принимает. Но вы, попове, не благословляйте их и в церкву их не пущайте: то ходят пси».

— А святой митрополит Алексей, — поверх взволнованных клобуков кричал другой, — не говорил ли, что причащаться должны все, ибо овца знаменная неудобь украдома есть?

— Эх!.. — волновался какой-то монашек с похабной бородёнкой и жёлтыми зубами. — Они хитры, и мы будем хитры. Патриарх антаохийский своим богопремудрым художеством и благонаученным коварством еретики посрами — чего же мы в простоте живём с ними, волками, по-овечьи?

Собор разбился на яростно спорившие кучки. Спорили уже «иосифляне» с «иосифлянами», сами уже не понимая, о чём они, собственно, кричат: так распалились сердца ревностию о Господе. И кто-то из крикунов бросил вдруг в сторону поникших «заволжцев»:

— Вы рушите мир Христов в Святой Церкви. Из-за вотчин теперь свару ещё заводите. К чему это пристало?

— Не подобает монастырям сёлами владети, — сверкая глазами, проговорил Вассиан. — Великий то грех и перед Господом и перед людьми. От сёл — богатство, а от богатства — великие соблазны.

— Да, не божественное то дело… — тихонько проговорил старец Паисий. — Это грех на Церкви.

— Аще у монастырей сёл не будет, — с жаром полез на «заволжцев» Иосиф со своим любимым и, как ему казалось, несокрушимым аргументом, — како честному и благородному человеку постричися? И аще не будет честных старцев, отколе взяти на митрополию или архиепископа или епископа и на всякие честные власти? А коли не будет честных старцев и благородных, ино вере будет поколебание. Вы вон там, за Волгой, в лжеумствованиях своих договорились уж до того, что с проповедию может выступить всяк, хотя бы мужик сельский, а нам здесь, на Москве, такого посрамления Святой Божией Церкви допустить немыслимо, нам нужны учителя Святому Писанию хитрые.

Но его перекрикивал какой-то толстый, сильно пахнущий потом монах, который давно уже рвался выкрикнуть то, что у него на конце языка висело:

— У нас в Новгороде в чин православия на первой седмице Великого поста давно уже введена анафема всем начальствующим и обидящим святые Божие церкви и монастыри, отнимающие у них данные тем сёла и винограды, аще не престанут от такового начинания.

— Среди нас самих симонию[128] надо бы вывести преже всего! — крикнул какой-то неловкий.

— Да разве симонией одной только болеет Святая Церковь? — крикнул другой. — Может, оттого и шатания в ней всякого столько, что сама она больна. Не сказано ли нам: «Учителю, очистися сам…» Иноки уже поседелые шатаются по мирским судилищам и ведут тяжбы с убогими людьми за долги, даваемые в лихву, или с соседями за межи.

— А вы поглядите, что попы в Псковской да Новгородской земле разделывают?! Стыдобушка! — поддал жару третий, точно хвалясь. — Многие, овдовев, берут себе наложниц и продолжают священнодействовать!

— Надо подтвердить накрепко постановление святого Петра: пущай те, которые, овдовевши, хотят священнодействовать, в монахи стригутся.

— Осуждайте без лицеприятия! — бурно крикнул толстый дьяк с бурым лицом. — Ежели у попа есть жена, он достоин служити, а нет — не достоин, разве он женой освящается? Кто не подивится, кто не посмеётся вашему собору и в других землях?!

— Отцы и братие, — возгласил, встав, митрополит. — Вы взялись за все дела сразу. Торопиться нам некуды: с Божией помощью благопоспешно обсудим мы все дела. Но нужен порядок. Начали мы с еретиков, а съехали на попов вдовых. Давайте сперва с еретиками покончим.

— Да чего ж тут кончать? — раздались голоса. — Дурная трава из поля вон… Как сказал сам Иисус Христос: пшеницу в житницы, а плевелы в огонь.

Но скоро опять разбились кто куда. Боролся с «иосифлянами» по-настоящему только старец Вассиан один, дерзко бросая им в лицо самые жёсткие обвинения, так, что старцы Паисий да Нил не раз переглядывались и головами неодобрительно качали. Сами они по преклонности лет и по кротости характера жесточью брать не могли. И после великого крика во славу Божию было постановлено судить еретиков освященным Собором настрого.

Вскоре открылся и суд. Запуганные люди запирались в своих убеждениях. Свидетели — видоки и послухи — старались подвести их под казнь. Отцы торжествовали. После всяческого издевательства они вынесли, наконец, приговор: одних сжечь во славу Божию, другим отрезать языки, третьих загнать в гиблые места, четвёртых отдать волоколамским инокам для вразумления. В Новгороде, как оказывалось, нужно было сжечь юрьевского архимандрита Кассиана с братом его, — Юрьевский, на Волхове, монастырь был известен как притон всяких вольнодумцев: Некраса Рукавова, ливца Люлиша и некоторых других, а в Москве к сожжению были приговорены брат Фёдора Курицына, Волк, Митя Коноплёв да Ивашка Максимов, который учил, бывало, грамоте великого князя Дмитрия и давал уроки московского макиавеллизма прекрасной Елене. Многие перед судом всё же успели разбежаться, унося в душе ненависть к насильникам и ещё более заострённые ереси.

Выслушав приговор, старец Паисий заплакал.

— Ни Бога ся боят, ни человека ся стыдят, — тихонько сказал, выходя из душной мироваренной палаты, старцу Нилу. — Как будем мы звать к правде Божией людей, когда в нас самих её нет?..

«Заволжцы» печально поплелись на своё подворье. В тёмных лесах своих они за год не видали столько злобы, сколько видели её здесь только во время суда. И ещё страшнее были глупость и невежество тех самых людей, которые призваны почему-то учить других. Не выступить в защиту правды Божией — странно было, что Бог и Его дело на земле нуждаются в какой-то защите — было негоже, а из защиты этой ничего не выходило: вольнодумцев будут жечь и всячески терзать, не перестанут володети сёлами с рабы и ни в чём не уменьшится нестроение церковное.