«…Неприятельская партия из корпуса маршала Виктора, из города Вокулер, разбита моими казаками при деревне Ере… Я пишу вам из селения дон-Реми, что на реке Мезе. Селение еще известно в истории французской рождением славной девицы Жан-Дарк, избавительницы Франции. Отсюда завтрашний день с корпусом моим последую через города: Жуанвиль, Бар-сюр-Об, к городу Бар-сюр-Сен, что на Дижонской дороге, дабы отрезать неприятеля, в Дижоне находящегося, и действовать по дороге к Парижу».

В главной квартире были обрадованы удачей русского корпуса, овладевшего крепостью и городом Суассоном, в восьми-десяти верстах от Парижа. Взятие этого города произвело большое впечатление на парижан. Генерал-лейтенант Чернышев, участвовавший в деле, приписал себе взятие Суассона, точно так же, как приписал себе взятие города Касселя в Германии. На самом деле, заслуга Чернышева была только в том, что он из честолюбия завязал дело с малыми силами. Если бы не отчаянная храбрость егерей тридцать четвертого егерского полка, взобравшихся на вал, овладевших предмостным укреплением, захвативших два орудия, если бы не подвиг поручика Горского, который первым вбежал на мост и взорвал петардой ворота крепости, — дело могло обернуться худо.

Суассон защищал сильный гарнизон под командованием генерала Русско, но он был в начале штурма убит метким выстрелом русского стрелка. Потеряв начальника, гарнизон упал духом, и эскадрон Волынского гусарского полка первый ворвался в город через взорванные ворота. Дежурный генерал Сергей Волконский доложил командиру корпуса: «Город в наших руках».

Так обстояло дело в действительности, но Алексей Иванович Чернышев, великий мастак по части реляций, успел приписать себе честь взятия Суассона. Однако в главной квартире усомнились в том, чья именно это заслуга, вот почему капитан Можайский (он к тому времени за Лейпциг был пожалован капитаном) был послан в Суассон, чтобы на месте выяснить, кто именно должен получить награду за взятие укрепленного города.

Поручение было довольно деликатное и не слишком приятное. Можайский полагал, что он управится в одну неделю, к тому же у него была тайная мысль остаться в передовых действующих отрядах. Он отдаленно, по Петербургу, знал генерала Сергея Волконского и надеялся получить под команду батарею или полубатарею и, выполнив поручение, остаться при корпусе. Поэтому он взял с собой Федора Волгина, к которому привык и с которым не расставался почти год, и отправился в Суассон. Три дня они двигались вместе с двумя полками, посланными для усиления корпуса Строганова. До Суассона оставалось не более трех десятков верст, дорога считалась безопасной и была знакома Можайскому, веки его слипались, сквозь сон он слышал чей-то тихий голос:

— Под Витебском дело было… Еду это я во фланкерах и посматриваю… что-то лежит под деревом — одежа что ль какая?.. Хотел потормошить пикою, глядь женщина замерзшая, а на груди у ней дитенок, живой… Взял беднягу, младенца, стащил с покойницы сермягу, укутал и поскакал дальше…

Рассказывал казак Потапов, разведывавший нынче-утром дорогу. Выколотив трубку, он продолжал:

— Ну, так вышло, что вез я его до самой ночи, пока воротился в деревню. Там отдал дитенка хозяйке, чтоб отогрела мальчугашку, ей же будет в хозяйстве подмога.

— А он кто, француженок?

— А хоть бы и француженок… Дите малое.

Теплое чувство переполняло Можайского, его тронул рассказ казака, — «есть же в нашем сословии люди, которые не верят, что в простом человеке живут высокие чувства, истинное великодушие, человечность. И сколько доводилось мне видеть примеров истинной добродетели у простых людей…»

Тут мысли Можайского стали мешаться, и он заснул. Спать ему пришлось недолго. Было еще темно, когда его разбудил Волгин. Полки выступали в пять утра. Можайский и Волгин выехали в третьем часу ночи. В восьмом часу утра они надеялись прибыть в Суассон. Офицеры советовали Можайскому взять конвой, но он рассудил здраво: ежели наткнутся на большие силы неприятеля, — конвой не поможет. Кроме того, казаки, разведывавшие дорогу, доложили, что неприятеля на двадцать верст в округе нету, а до Суаосона осталось меньше тридцати. Ночь была темная, они ехали по каменистой тропинке, белеющей вдоль берега реки.

Можайскому вспомнилась октябрьская ночь перед боем у Лейпцига. Уже пошел пятый месяц с той ночи, однако все те же мысли тревожили его — ощущение одиночества и никчемности жизни. Вот он едет по чужой земле, над ним чужое небо, и что ожидает его, может быть на этот раз меткая пуля из-за каменной ограды. Он попытался представить себе иную жизнь, которая могла бы ожидать его, если бы судьба соединила его с Катенькой Назимовой там, в России, девять лет назад…

Есть ли хоть одна душа на свете, которой не было бы безразлично, жив или мертв капитан Можайский? Если бы даже жизнь его сложилась счастливо с Катенькой, то что это была бы за жизнь в нынешние суровые годы: походы, сражения, раны и редкие встречи с любимой. Сколько вдов оплакивают своих мужей… В такую пору лучше быть одинокому. Вот счастлив же Слепцов, довольствуется малым, в Брюсселе видели его с хорошенькой девицей — фламандкой…

Редел утренний туман; внезапно, точно поднялась завеса, открылась долина, везде, куда хватал глаз, тянулись ровные линии виноградных лоз. Но, оглянувшись назад, Можайский увидел каштановую аллею и замок с высокой кровлей на зеленом холме. Великолепный фронтон и два крыла Полумесяцем охватывали вершину холма. Но странно — солнце просвечивало сквозь фасад замка — во множество окон светила пламенеющая утренняя заря.

Родник журчал вдоль тропинки, сверкая, как серебряная лента. Можайский спрыгнул с коня и отдал повод Волгину. Разминая ноги, он пошел вдоль ограды, сложенной из дикого камня, остановился у пролома в ограде и долго любовался прелестью весеннего утра. Вдруг ему послышался стук деревянных башмаков и глухой кашель. Он обернулся и увидел спускавшегося к роднику старика-крестьянина.

— Добрый день, старина, — сказал Можайский.

Старик не ответил, но повернулся к Можайскому. Солнце било ему прямо в воспаленные, прищуренные глаза. Он поскреб седую щетину на подбородке и молча осмотрел Можайского с головы до ног. И Можайский тоже внимательно разглядывал старика, глубокие морщины на его лбу, седые космы волос, выбившиеся из-под выцветшего колпака, загорелую шею.

— Ты хозяин виноградника? — спросил Можайский по-французски.

Лицо крестьянина было неподвижно. Затем на нем появилось подобие гримасы или улыбки. Бледные губы зашевелились:

— Да. Я хозяин этой земли. Пока я еще хозяин.

Можайского обрадовало, что похожий на изваяние человек, наконец, заговорил.

— Давно ты владеешь этим виноградником?

— Четырнадцать лет, мсье.

«Четырнадцать лет, — подумал Можайский, — тысяча семьсот девяностый год. Второй год революции».

— Ты сказал: «Пока я еще хозяин». Разве ты хочешь продать эту землю? (Можайский решил хитрить. Он понимал, куда гнет старик.)

Крестьянин молчал.

— Или ты боишься потерять ее? Как ты получил эту землю?

— Как все… — ответил виноградарь. — Мы получили эту землю по закону. Я, мой отец, мой дед и прадед растили эти виноградники. Они наши по закону.

— По закону революции?

— Закон есть закон. Император оставил эту землю нам.

— Но кто владел ею раньше?

— Маркиз… Маркиз Фондэ де Монтюсен.

И крестьянин показал в ту сторону, где поднималась черная громада замка. Теперь Можайский приметил, что это только руины замка. Он понял, почему светились окна: от замка остались одни стены. Вероятно, замок сгорел давно, более десяти лет назад, потому что плющ уже густо обвивал стены.

— У тебя есть дети, старина?

— Дочери. Невестки. Внуки. Мелюзга.

— А сыновья?

— Сыновей взял император. Младшего — полгода назад.

Можайский присел на ограду. Он сделал знак крестьянину, показывая ему на придорожный камень, но старик стоял не шевелясь.

— Сколько у тебя было сыновей?

— Четверо.