Можайский молчал. Еще тяжелее стало у него на душе. Он говорил с вчерашним крепостным, ныне вольным человеком, и все же между ними была пропасть. И что он ответит Волгину, он — столбовой дворянин, а теперь владелец трех тысяч крестьянских душ? Неужели же оправдывать дворянство тем, что в войске пугачевском был офицер Шванвич или что в бунте крестьян Воронежской губернии участвовал молодой дворянин Шепелев, родственник помещика, против которого бунтовали крестьяне. И какое же это искупление злодейств, учиненных и учиняемых дворянством уже не одно столетие?

…Не прошло недели, как отпущенный на волю графом Воронцовым крестьянский сын Федор Васильевич Волгин с паспортом и подорожной русского посольства ступил на палубу английского купеческого корабля «Виндзор». Корабль направлялся через Гамбург и Штеттин в Кронштадт.

Можайский проводил Волгина в Таунсенд и, перед тем как поднялся якорь, вручил ему два письма. Одно было в опекунский совет; его составил Касаткин, в нем говорилось о введении в права наследства гвардии капитана Александра Платоновича Можайского, единственного и законного наследника статс-дамы Анастасии Дмитриевны Ратмановой. Другое письмо написал Можайский, в нем было всего несколько слов — письмо к Екатерине Николаевне Назимовой.

40

В одиннадцать часов утра следующего дня русскому послу Христофору Андреевичу Ливену был назначен прием у лорда Ливерпуля, первого лорда казначейства, как именуют в Англии первого министра. Можайский, как курьер, доставивший собственноручное письмо императора принцу-регенту, сопровождал Ливена. Когда карета посла, миновав Сент-Джемский парк, свернула на Доунинг-стрит, ее обогнали два всадника.

— Лорд Кэстльри, — назвал первого Ливен, а другого: — лорд Батэрст, государственный секретарь по военным делам.

Двое верховых лакеев сопровождали министров. Всадники опередили тяжелую карету, и когда она подъехала к невзрачному закопченному дому первого министра, их лошадей уже водили по улице лакеи.

Ливен и Можайский вошли в небольшую прихожую, прошли длинный коридор со многими дверями, которые вели в канцелярию. Из дверей на них с любопытством и без всякого стеснения глазели молодые писцы. Седой и угрюмый на вид человек в темно-коричневом сюртуке вышел им навстречу, — это был помощник государственного секретаря Гамильтон, которого Можайский знал в лицо.

После Парижа, после пышных церемониальных приемов, которые так любил Талейран, здесь все выглядело буднично и уныло.

Они поднялись по лестнице во второй этаж. Портреты премьер-министров Великобритании в париках и шитых золотом кафтанах надменно и даже пренебрежительно глядели с высоты. Гамильтон отворил двери и посторонился. Они вошли в большую светлую комнату, и лорд Ливерпуль, поднявшись с кресла, сделал шаг к Ливену. Небольшого роста, еще не старый человек, очень подвижной и бодрый, лорд Ливерпуль был главой партии тори. В Англии говорили, что главная его обязанность — выдавать деньги тем, кого покупает лорд Кэстльри. Сам лорд Роберт Генри Стюарт Кэстльри, с красивым женственным лицом и странным, как бы невидящим взглядом больших выпуклых глаз, стоял у стола, покрытого зеленым сукном. Пока Ливен и Ливерпуль, а затем и Кэстльри обменивались обычными официальными любезностями, Можайский оглядел место, где он находился впервые.

Это был небольшой зал с камином и большим столом в центре; у стола стояло кресло премьер-министра, вокруг — обитые темно-синим плюшем стулья с высокими резными спинками. На стенах висели большие, превосходно выполненные карты всех стран света.

Лорд Ливерпуль сел в свое кресло и указал рядом с собой место Ливену, изнывавшему от жары в парадном мундире, в ленте и при всех регалиях. Тот тяжело опустился на неудобный высокий стул. Кэстльри остался стоять у камина, внимательно рассматривая статуэтку на каминной доске. Ему тоже было жарко, он обмахивался большим шелковым платком.

Можайскому пришла в голову странная мысль. «Вот тут, — думал он, — на том самом кресле, где сидит Ливен, еще недавно, как бедный проситель, вздыхая и жалуясь, сидел толстый Людовик в бархатных сапогах, и лорд Ливерпуль и лорд Кэстльри с брезгливым равнодушием слушали его сетования. А теперь этот подагрический старик их усилиями водворен в Тюильрийский дворец и посажен на трон…»

— В прошлое наше свидание я имел честь довести до вашего сведения… — начал Ливен.

Лорд Ливерпуль оглянулся на Кэстльри, и тот, казалось, весь ушедший в свои мысли, оторвался от статуэтки на камине. Он закрыл дверь, ведущую на балкон, и сел по правую руку Ливерпуля. Его большие белые руки, лежавшие на столе, чуть дрожали.

«Ужели в этих руках, — думал Можайский, — политика Англии?»

Ливен снова заговорил. Речь шла все о том же Семеновском полке, который царь желал показать на смотру в Гайд-парке.

— Его величество уверен, что лондонцам доставит удовольствие присутствие на смотру старейшего и храбрейшего полка русской гвардии. Тем самым как бы подчеркивается наше братство по оружию, — храбрейшие русские и британские солдаты пройдут перед его высочеством принцем-регентом и державными его гостями…

Лорд Кэстльри тяжелым и сонным взглядом посмотрел в сторону, и только тогда Можайский заметил согбенную, хмурую фигуру Гамильтона, стоявшего у кресла Ливерпуля.

— Его высочество принц-регент с нетерпением ожидает прибытия императора Александра, прусского короля и их свиты… — без всякого выражения, заученным, ровным тоном сказал лорд Ливерпуль. — Лондонцы ожидают часа, когда высокие наши гости вступят на гостеприимный берег Англии, но… — и он посмотрел на Кэстльри.

— Но его высочество принц-регент не властен менять законы Англии, — вздыхая, произнес Кэстльри.

И, как бы взывая о помощи, оба уставились на Гамильтона.

— Не властен, — глухим голосом заговорил Гамильтон. — Законы Соединенного королевства воспрещают появление иноземных войск на островах. В 1433 ив 1562 году возникали подобные казусы, но мы не можем иначе толковать закон, как воспрещение появления чужеземного, пусть даже союзного, войска на нашей земле, с какой бы целью оно ни прибыло на острова.

Наступило молчание. Ливерпуль с любопытством глядел на Ливена, Кэстльри, по-прежнему поглаживая большие белые руки, смотрел тяжелым и сонным взглядом на Гамильтона.

Ливен встал, и тотчас за ним поднялись Ливерпуль и Кэстльри.

— Мне остается только доложить о нашей беседе его императорскому величеству, — сухо и довольно твердо сказал Ливен. — Не скрою, что ответ ваш доставит огорчение императору.

Лицо лорда Ливерпуля выразило некоторое оживление. Неприятный разговор был окончен.

— Не сомневаюсь, что его величество приятно проведет время в нашей гостеприимной стране. Англичанин на чужбине и англичанин дома — это нечто совершенно разное.

Лицо Ливена приняло странное выражение, — то ли он удивился этому открытию, то ли не понимал, как можно после такой неприятной беседы говорить подобные пустяки.

Гамильтон проводил посла до прихожей.

— Ее императорское высочество все еще путешествует по Шотландии? — осведомился он, хотя отлично знал, что Екатерина Павловна в Эдинбурге и что она в беседе со знаменитым Вальтер Скоттом довольно бестактно напомнила ему цитату из Вольтера о том, что история Англии писана рукой палача.

В карете, когда они остались одни, Ливен вздохнул. Он думал о том, что ему, немолодому человеку и опытному дипломату, пришлось пережить неприятные минуты и что можно было избегнуть этого унижения, если бы не настойчивость и упорство Александра в ничтожных мелочах.

В тот же день курьер повез Александру ответ лорда Ливерпуля и Кэстльри. Ливен знал характер Александра Павловича и, чтобы позолотить пилюлю, сообщил о приготовлениях к пышному приему, о том, что вся Англия с нетерпением ожидает высоких гостей.

Отчасти это была правда. Народ с нетерпением ожидал русских. «Англия могла только пошатнуть колосса, Россия его низвергла», — говорили народы Европы.