«Опять несбыточных мечтаний…»
Опять несбыточных мечтаний
ненадоевшая игра
полна былых очарований
таких же властных, как вчера.
И мир доступный и знакомый,
такой обычный и простой,
как хата — в пышные хоромы,
преображен моей мечтой.
Непредугадан, неслучаен
в нем каждый миг и каждый лик.
И я, неведомый хозяин,
взрастил невиданный цветник.
Там веют ваши ароматы,
шуршит ваш шелковый наряд,
и сквозь волшебные палаты
слова желанные звенят.
Там все цветы на вас похожи,
мерцает в звездах ваш привет,
и вами, как на мягком ложе,
в траве оставлен нежный след.
Ко всякой женщине влекомый,
я в них люблю, что знаю в вас:
уста с улыбкою знакомой,
разрез знакомых темных глаз,
то профиль тонкий, то походку,
то жест привычный узких рук.
Влюбленный в каждую находку,
все новых жду и сладких мук.
От бледных искр воспоминаний
зажглись волшебные огни.
И вновь полны очарований мои
непраздничные дни.
Обелиск
«Братья — звери, птички — сестры»,
говорю я, как Франциск.
Предо мною вечно острый
шип возносит обелиск.
Я люблю змею и рыбу,
и цветы, и мотылька.
Но тесала эту глыбу
чья влюбленная рука?
Всё мне мило, все мне близки,
человек и камыши.
Но в безмолвном обелиске
вопль немолчный чьей души?
Но в гранитном обелиске
острый пламень чьей любви?
И за мной, Франциск Ассизский,
страсть сестрою назови.
Две сестры
Меж двух сестер стою, смущен:
кого мне предпочесть?
В обеих я равно влюблен
и чту их девью честь.
Одна из них влечет меня
на шумный пир земной.
Другая, тайною маня,
сулит мне пир иной.
Чаруют — праздничный убор,
лукавый смех и взгляд.
Но странно-властны строгий взор
и траурный обряд.
С одной — веселья не избыть
и горьких слез не счесть.
С другой — навеки все забыть:
восторг, и скорбь, и месть.
Но счастья нет в любви двойной,
и должен я решить:
как жить с неверною женой,
как с верною — не жить.
В дороге
Дальний край сулит все то же,
дальний путь, как все пути.
И опять — всего дороже,
что осталось позади.
Будней цепкими тисками
сжата легкая мечта.
Пусть за синими горами
сказка ждет — она не та.
Если там прозрачней воды
и роскошнее цветы, —
что до чуждой нам свободы?
что до чуждой красоты?
Злая ложь в соблазнах хитрых,
в светлых маревах пустынь,
в пестроте чужой палитры
и в огнях чужих святынь.
Есть один лишь край родимый,
обойди хоть целый свет.
И для сердца двух любимых,
двух желанных женщин нет.
Гибнет роза на морозе
и на солнце — крепкий лед.
От любви судьба увозит,
от тоски не увезет.
Смерть
Ты подошла и стала рядом,
для нас незрима как вчера.
На властный взгляд просящим взглядом
тебе ответила сестра.
Она пощады ждет напрасно,
но опыт многовековой
не развенчал надежды властной,
надежды радостно-живой.
И каждый раз, не унывая,
стоит она перед тобой,
и схватка длится роковая
и предрешенная судьбой.
Кто прав из вас — решать не буду,
и знаю я, что быть должно:
но если б даже верил чуду,
тебя бы проклял все равно.
«Сосновый бор повырублен под дачи…»
Сосновый бор повырублен под дачи
и дебри жуткие расчищены давно.
И все же тут мечтается иначе
и легче дышится, хотя на каждой даче,
соседи хмурые весь день глядят в окно.
Чарует ли простор иль тишина утешна?
ласкает зелень? нежен плеск воды?
иль мило то, что жизнь течет неспешно,
и все, что в будничных заботах безутешно,
растаяло, как туч далекие ряды?
Есть прелесть тайная и в призрачной свободе,
освобождение для тех, кто мог уйти
от повседневности к бессуетной природе,
невольнице, забывшей о свободе,
не знающей, что к далям есть пути.
И все же каждый день, когда дорогой черной,
гудя, проносится дымящий паровоз,
с вагонами, бегущими проворно
туда, где в бездне стонущей и черной
замрет испуганно веселый бег колес,
влечется сердце сладостным позывом, —
как будто жизнь в томительном плену, —
за мощным гулом, вставшим над обрывом,
и соблазняется неведомым позывом,
презрев покой, простор и тишину.