«И если ты уйдешь к нему…»
И если ты уйдешь к нему,
чтоб больше не вернуться,
замкну я сердце, как тюрьму,
но очи не сомкнутся.
И если ты шепнешь: прощай!
смущаясь и бледнея, —
отвечу: светел древний рай, —
и промолчу про змея.
И если скорбь узнаешь ты,
какой еще не знала,
на неувядшие цветы
наброшу покрывало.
Но если радость — луч небес
блеснет тебе, как чудо,
о том, чтоб я лишь не воскрес,
Творцу молиться буду.
Радость
Кружится, вертится, вот улетит,
скачет и пляшет, жужжит и гудит,
блещет на солнце, блестит под луной,
пламенем пышет и в холод и в зной.
Тут без дороги и там без пути
вьется, не ищет пройти и найти,
вдаль не стремится, домой не спешит,
кружится, вертится, вот улетит.
Радость — избыток и соков и сил,
я ли тебя не в конец износил?
разумом острым пытал и пронзил?
скорбью любовной до дна отравил?
Как же тебя ничего не берет,
пламень не сжег и не сковывал лед?
даже веселью тебя не сломить?
даже любовь ты могла пережить?
«Глупой и милой…»
Глупой и милой
в глаза погляди.
В светлые были
ее не ряди.
Слушай покорно
ненужную речь.
Сказке узорной
в себе не перечь.
Уст не лукавых
устами ищи.
Нет в них отравы
для мудрой души.
Радуйся тайно
и тайно скорби:
любишь случайно,
но все же люби.
Мило, что было,
и страсть, и мечты.
Глупой и милой
достоин ли ты?
России
Как в весеннем полусне,
не забыться, не очнуться.
Здесь и в дальней стороне
два созвучных сердца бьются.
Слышу топот многих ног,
многогрудое дыханье.
Вижу: светлый наш чертог
потрясен до основанья.
И колебля города,
как исчадие былого,
миллионная орда
край родимый топчет снова.
Но готовил нам удар
дерзкий Запад не за то ли,
что сумели мы татар
задержать на русском поле?
что, свободы не вкусив
и довольства не изведав,
на защиту чуждых нив
мы спешим не хуже дедов?
Много отдали мы сил
за униженного брата,
много вырыто могил
от востока до заката.
Сгнили ветхие кресты,
и осыпались курганы,
но не прежние ль мечты
в нас опять благоуханны?
Сказка, быль иль вещий сказ?
Чем несбыточней, тем краше.
Но теперь, как в первый раз,
мы достойны веры нашей.
В сердце вечная весна
и весенняя тревога.
Вновь родимая страна
у заветного порога.
И вперяя очи вдаль,
слух мой чуткий напрягая,
я на радость и печаль
твой вовек, страна родная.
«Как в первый день, когда от светлой дремы…»
Как в первый день, когда от светлой дремы
проснулся я, не отрок и не муж,
и мир увидел, миру незнакомый,
и в блеске солнечном, в дыханье бурь и стуж,
средь толп мне чуждых женщину заметил,
и образ нежный тайно полюбил, —
как в первый день, пока живу на свете,
тоской призывной он мне будет мил.
Что в нем люблю — не ведаю доныне.
Пришла ли та, кому твердил: приди?
Но знаю я: до смерти не остынет
мой юный пыл и в старческой груди.
Все тише я иду от встречи к встрече,
все зорче мысль, внимательнее взгляд.
Хоть бремя лет отягощает плечи,
как первый день, все дни любовь сулят.
И не жалей о том, любимая подруга,
что бубенцам в ответ гудят колокола,
что на заре своей седеющего друга
нежданно ты в объятья приняла.
Ты круг смыкаешь ласковой рукою,
и если б знала ты, была б удивлена,
как схожи могут быть: с рассветною тоскою
тоска закатная, и с осенью — весна.
Ничтожна ложь несбыточных желаний;
а что доступно — стоит ли мечты?
Но будет смерть полна очарований
в последний день, когда разлюбишь ты.
«Ты ль меня забыла…»
Ты ль меня забыла
И не вспомнишь вновь?
Но тому, что было,
имя — не любовь.
Что ж предать забвенью?
что же помнить нам?
Робкому влеченью
мыслей не отдам.
Те часы — далёко,
ждет иная новь.
Смутного намека
не уловим вновь.
Сердце не забьется,
чутко замерев,
в речи не прольется
трепетный напев.
И ко лжи готовы,
милой неспроста,
не сольются зовы,
руки и уста,
на одно мгновенье
и без лишних фраз,
даже разрешенья
не спросив у нас.
Миг неповторимый,
тающий вдали.
Иль не видя, мимо
счастья мы прошли?
Иль светлей и краше
счастью не бывать,
и на встрече нашей
Божья благодать?