«Я знаю путь томительный…»
Я знаю путь томительный,
мучительный полон
безвыходный и длительный,
пленительный, как сон.
Я знаю незабвенную,
блаженную тоску,
когда за волей пленною
вселенную влеку,
когда душа измаяна,
распаяна как плоть,
и в радости нечаянной
Ты сходишь к ним, Господь.
«Как хорошо, что с сердцем не согласно…»
Как хорошо, что с сердцем не согласно,
живое тело вечности не чтит,
но жаждет вечно, жаждет ежечасно
то робких Ев, то дерзостных Лилит.
Прекрасно ровное и мощное теченье
реки, струящейся меж тихих берегов,
хранящей ласково немое отраженье
небес лазурных, звезд иль облаков.
Но мне милей нежданные преграды,
где, закипая, пенится волна
и с диким ревом мчатся водопады,
свергаясь в бездну и не видя дна.
И если сердце жаждет постоянства
и горестно страшится перемен, —
в любовном подвиге не может быть мещанства
и рабства нет, где добровольный плен.
Но скорби благостной и жертве благодатной
я краткий миг блаженства предпочту:
за хмель недлящийся, но многократный
отдам единую и долгую мечту.
Я мир люблю изменчивый и пестрый,
где столько встреч и столько красоты,
где каждой женщине с такою негой острой
шептать о страсти я могу на «ты».
Вера
На празднике людном не место
тому, кто навек нелюдим.
И вот, не моя ли невеста
венчается ныне с другим?
Так было, увы! не однажды;
не знаю, со всеми ли так!
Чарует лишь издали каждый
еще не погасший очаг.
И хочется телу уюта,
озябшему сердцу тепла.
Но видно, мне нет здесь приюта,
коль ты приютить не могла.
Измерен неведомой мерой
с твоим разошедшийся путь…
Я помню: зовут тебя верой…
Как имя мое — позабудь.
Мой кинжал
Благословен сжигающий сердца
и мрак ночей пронзающий мгновенно
огонь бестрепетный и щедрый до конца,
и жадный, и самозабвенный.
Его сияньем душу озари,
его теплом согрей свое дыханье,
и с ним живи и вместе с ним умри
в последнем пламенном лобзанье.
Но если ты постиг свою судьбу
и жизнь познал как страстное томленье,
на долгую, на тяжкую борьбу
вооружи и силы и терпенье.
Как сталь клинка, пылающим огнем
спеши обжечь отточенную волю,
чтоб отразить на лезвии своем
и лик небесный, и земную долю,
чтоб гибкий стих — двуострый твой кинжал —
был тверд и чист, как лед, сковавший воды,
чтоб он для всех — и для тебя — сверкал
обетом мудрости и действенной свободы.
Гостья
Ты опять со мной, усталая
от неведомых затей,
гостья странная, бывалая,
всех нежнее, всех страшней.
И опять на губы алые,
и на белое лицо,
и на плечи исхудалые
я гляжу, гляжу еще.
Загорится искра малая
в сером пепле тусклых глаз.
Промелькнет, как льдина талая,
хмуро тающий рассказ.
И расщепленное жало я
вдруг увижу между губ…
Вновь я твой, мечта усталая,
ненасытный мой суккуб.
Бессонница
Мне мила бессонница:
ночью я — один.
Солнце не дотронется
до прозрачных льдин.
Только звезды малые
блещут в холодке.
Стынут запоздалые
слезы на щеке.
И во мгле затерянный,
как бездомный пес,
слышу бег размеренный
сорока колес.
Прикатили бойкие
в пятьдесят часов.
И лежал на койке я
и мечтал без слов:
будто я — твой суженый,
ждешь ты день и ночь;
паровоз нагруженный
мчится во всю мочь.
А на Пятой линии
есть знакомый дом,
где увижу синее
платье за окном,
где стоишь, высокая,
грезишь наяву,
смотришь, темноокая,
за реку Неву.
Помню тело гибкое,
беспокойный дух,
настроенья зыбкие
и мечтанья вслух.
Но влеченью следуя
так же, как всегда,
позабыл, что еду
я вовсе не туда.
И пленен чужбиною,
и в толпе — ничей,
я — один с единою
лишь во мгле ночей.