Но судьбе было угодно, чтобы капитан Сивилль так просто бы не отлежался после захоронения заживо. Тут вышло новое осложнение.
26 октября войска короля штурмом взяли город. Квартиру капитана занял один офицер королевской армии; его слуги подняли больного из его постели и бросили на соломенный мешок в какой-то маленькой комнатенке. Здесь он преспокойно мог бы и погибнуть без соответствующего ухода, только вышло не так. Был у капитана младший брат, его враги прослышали, что в таком-то доме лежит раненый офицер по имени Сивилль, туда они и направились с намерением отправить своего врага (брата капитана) на тот свет. Убедившись в том что это не тот человек, они не стали добивать капитана, а в гневе подхватили его с соломенного мешка и выбросили из окна. Двор, куда выбросили капитана, был конюшенным двором, и под тем самым окном в кучу был сложен навоз. Раненый упал на мягкую навозную кучу без всякого для себя вреда, три дня и три ночи пролежал на навозе в одной рубашке, без еды и питья, на пронизывающем холоде осенних ночей. Никто не подходил к нему в этой суматохе, только одна старушка видела, что он там валяется, но подумала, он мертв.
Среди сторонников короля у капнтана оказался один добрый родич, он прослышал, что здесь будто был какой-то офицер по имени Сивилль, ну и пришел поинтересоваться, что да как. Старушка ему рассказала, что господин этот помер и уже три дня лежит на навозной куче. Родич поспешил туда: Сивилль все еще был жив! Родственник забрал его к себе, стал ухаживать за ним, и выяснилось, что трехдневный пост не повредил ему, а от холода спасло его тепло навозной кучи; жар у него созсем спал. Отвезли его на корабле в замок на берегу Сены, там потихоньку он оправился, несмотря на последнее испытание, через которое ему пришлось пройти во время жуткого лечения: ему на рану клали компресс из пропитанных яичным желтком хлебных крошек.
В августе следующего года он вновь возвратился уже здоровым в высший свет. И снова пошел на военную службу. Дальнейшая жизнь его была полна превратностей; пришлось бежать в Англию от преследований, которым подверг протестантов Генрих III, при Генрихе IV возвратился на родину и стал военным комиссаром. Умер он в 1610 году 74 лет от роду.
Причиной же его смерти стало воспаление легких, которое он подхватил, пробродив полночи под окном одной молоденькой барышни. Злословный свет не преминул сочинить ему эпитафию:
Покоится здесь тот, кто умер дважды.
И дважды к жизни возвращался вновь.
Но в старости познав любовь.
Он умер от любовной жажды.
От этой хвори нет лекарства,
И в том, увы, ее коварство.
Пер. Л. Н. Якушина
Слухи из-под пера писателя
Я опять затрудняюсь заменить это слово каким-нибудь подходящим из родного языка. Я уже писал однажды, что можно выбирать любое: обманывать, надувать, намеренно вводить в заблуждение, тешиться обманом, строить каверзы, дурачить, наставлять нос, плутовать, жульничать, околпачивать, подделывать, — но ни одно из них само по себе не передает всех оттенков смысла этого слова. Итак, я остановлюсь на мистификации.
Блуждающее кривыми дорогами писательское перо не берусь сопровождать по всем его закоулкам. Большинство нынешних читателей они уже не интересуют, лишь специальная наука вынужденно заглядывает в них.
Ряд моих примеров начну с литературного события XVIII века, вокруг которого был поднят страшный шум: с дела Макферсона- Оссиана.
Джеймс Макферсон учительствовал в небольшой деревеньке на севере Шотландии. Имея склонность к поэзии, написал одну героическую поэму в шести песнях («The Highlander»), она была опубликована, но с треском провалилась.
Тогда он задумал другое.
В ту пору англо-шотландское противостояние сказывалось и в литературной жизни. Шотландцы в противовес англизирующим тенденциям правительства стали много уделять внимания памятникам древней кельтской культуры, реконструируя прошлое соответственно песням и балладам на гэльском (шотландском) языке.
Таким образом, вторая книга Макферсона увидела свет в наилучший для нее период времени: «Отрывки из древней поэзии, собранные в горной Шотландии и переведенные с гэльского».
Эти отрывки, — добавляет он, — происходят из песен Оссиана, кельтского барда, жившего в III веке. Оссиан, сын короля Фингала, в юности неплохо орудовал мечом, поседев и ослепнув, стал, подыгрывая себе на лютне, петь песни о славном прошлом. Макферсон в затерянных в северных провинциях уголках страны нашел написанные на гэльском языке рукописи перевел их на английский ритмизованной прозой.
Великая радость обуяла литературные круги Шотландии. Вот он, великий национальный поэт той поры, когда об английской нации еще и слуха не было. Макферсона поздравляли, объявили для него сбор денег, пусть, дескать, по непроторенным горным тропам поищет, а вдруг найдет новые образцы древней гэльской поэзии.
И Макферсон пошел и нашел. И издал в двух частях: в 1762 году была издана поэма под заглавием «Фингал, древняя эпическая поэма в шести книгах. Сочинение Оссиана, сына Фингала», в 1763 — «Темора, древняя эпическая поэма в восьми книгах, и некоторые другие стихи, сочиненные Оссианом, сыном Фингала»[222].
Книги имели неслыханный успех. Вот он, нашелся шотландский Гомер, певец, равный слепому греку. Радостное ликование шотландцев охватило и континент, Оссиан и тут взлетел на высоту Гомера. Его сочинения перевели почти на все европейские языки; особенно популярен он был в Германии, там одно издание буквально наступало другому на пятки.
Сам Гёте перевел несколько поэм и упомянул о «Поэмах Оссиана» в «Страданиях юного Вертера» — даже сделал в дневнике своего неисправимого несчастливца такую запись, датированную 12 октября:
«Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера. В какой мир вводит меня этот великан! Блуждать по равнине, когда кругом бушует буря и с клубами тумана, при тусклом свете луны, гонит души предков, слушать с гор сквозь рев лесного потока приглушенные стоны духов из темных пещер и горестные сетования девушки над четырьмя замшелыми, поросшими травой камнями, под которыми покоится павший герой, ее возлюбленный! И вот, я вижу его, седого странствующего барда, он ищет на обширной равнине следы от шагов своих предков, но, увы, находит лишь их могилы и, стеная, поднимает взор к милой вечерней звезде, что закатывается в бурное море, и в душе героя оживают минувшие времена, когда благосклонный луч светил бес-страшным в опасности и месяц озарял их увитый цветами победоносный корабль; я читаю глубокую скорбь на его челе и вижу, как, изнывая в одиночестве, бредет к могиле последний из великих, как впивает все новые мучительно-жгучие радости от бесплотного присутствия родных теней и, глядя на холодную землю, на высокую колышущуюся траву, восклицает: “Придет, придет тот странник, что знал меня в моей красе, и спросит он: где же певец, прекрасный сын Фингала? Стопы его попирают мою могилу, и тщетно меня он ищет на земле”. И тут, о друг, мне хочется, подобно благородному оруженосцу, обнажить меч, разом освободить моего господина от мучительных судорог медленного умирания и послать вслед освобожденному полубогу собственную душу»[223].
Наглотались оссиановского тумана и во Франции. Как восхищался им 17-летний Виктор Гюго; он оказал влияние и на Ламартина; стало модным называть детей именами героев и героинь Оссиана, возросло число Оскаров и Мальвин. Одно его карманное издание взял с собой в военный поход в качестве отдохновенного чтения сам Наполеон.
В Венгрии его переводил Ференц Казинци, не могли освободиться от его влияния Янош Арань и Шандор Петефи.