* * *
Все о любви ты пишешь! Или нету
Высот, затмивших этот перевал?
А мне всегда казалось как поэту,
Что о любви я мало написал.
Как мусульманин истинный корану.
Любви ты поклоняешься весь век!
Когда о ней писать я перестану.
То буду мертв и холоден, как снег!
МАХМУД
Певец любви, прославился он рано.
Был на устах у многих оттого,
Что в каменных аулах Дагестана
Так о любви не пели до него.
Познав в горах сердечную тревогу
И обучая слово высоте,
Как своему единственному богу,
Он поклонялся женской красоте.
И так была им женщина воспета,
Что зависть расстегнула кобуру
И выстрелила в голову поэта,
И оборвалась песня на пиру.
Молва об этом сделалась седою,
И, хоть года стремительно бегут.
Навек Марьям осталась молодою,
Какой любил и пел ее Махмуд.
* * *
От века было клятвенно и прямо
Утверждено отважными людьми:
«Тот не мужчина, кто на сердце шрама
Во славу лет не носит от любви!»
Я просыпался рано, с косарями,
Был на войне и дожил до седин.
На сердце у меня, под газырями.
Шрам от любви остался не один.
ЖЕНА ПОЭТА
Н. Кешоковой
Ты — смелый ловчий — расставляешь сеть
Редчайшим птицам сердца и ума.
Жена велела детям не шуметь
И ходит как на цыпочках сама.
Подаст обед, заштопает носки
И постирает вовремя белье.
Любить тебя до гробовой доски —
Призванье и поэзия ее.
Когда успех твой мчится на коне
И ты в чести, — волнуясь и любя,
Жена стоит в тени и в стороне,
Чтоб больше света пало на тебя.
* * *
Сильве Капутикян
Надо мною шумит платан:
Я страницы твои листаю.
Гонят пленниц во вражий стан:
Я страницы твои листаю.
В вышине по-людски кричит
Журавель, потерявший стаю.
Камни родины горячи:
Я страницы твои листаю.
Вот бросает цветок джигит.
Ловит женщина молодая,
А другая плачет навзрыд,
Жизнь прошедшую вспоминая;
Вдаль изгнанник бредет с сумой,
Слезы льет по родному краю,
Не вернуться ему домой:
Я страницы твои листаю.
Мне мерещится, будто сам
По Армении я шагаю.
Присягаю ее камням.
Припадаю к ее ручьям:
Я страницы твои листаю.
Я стихи твои повторяю.
* * *
Я. Козловскому
Ты помнишь лето? Лес, трава кругом
И пятна крови нашей или вражеской.
С тех пор мне росы на лугу лесном
В закатном блеске алой кровью кажутся.
Мне и зима запомнилась навек.
Осевший снег в начале марта месяца.
С тех пор, когда я вижу талый снег,
Мне пятна крови на снегу мерещатся.
Мы были крепки, каждый как скала.
Мы кладь несли, не чувствуя усталости,
И та беда, что где-то нас ждала.
Являла облик смерти, а не старости.
Не виделась нам старость впереди,
А нынче — еду ль, за столом сижу ли я —
Все чаще руку подношу к груди,
Каким-то чудом не задетой пулею.
Все чаще наяву или во сне
Те мальчики, не ставшие мужчинами,
В бинтах сырых являются ко мне,
И лица их не тронуты морщинами.
Мне видятся огонь и облака,
И пулеметчики и пулеметчицы,
И степь, где скачет конь без седока
И повод по земле за ним волочится.
ТЕНЬ ГОРЫ
Он был горой. Ты — тень его. Ну что ж,
Быть тенью при горе не просто тоже.
Но все равно — пусть трудно ты живешь,
Ты тень горы и без горы не можешь.
Да, нелегко призвание твое —
Служить горе всю жизнь, не уставая.
Он был горой. Ты — тенью от нее.
Но у большой горы и тень большая.
СОЛОВЬИ
Михаилу Дудину
Ты помнишь весной Фирюзу и ее соловьев,
Что пели весь вечер уверенно, самозабвенно,
Как пели Хафизу когда-то за далью веков?
Мы слушали их, и сливались для нас постепенно
Грядущее с прошлым. Дождь хлынул на землю потом
И мир освежил, как сердца соловьиное пенье.
Кто выдумал глупо, что стала та песня старьем?
Она, как и дождь и рассвет, не подвластна старенью.
Не могут вовек устареть ни слова о любви,
Ни то, как на склоне спокойно кизил созревает.
Ни речка, под солнцем несущая воды свои,
Ни море, которое только живущим бывает.
Ты помнишь весной Фирюзу и ее соловьев,
Что пели и пели, сливаясь с дыханием ночи,
Как в древние годы? В их пении — голос веков
И голос всей жизни: «Земля, я люблю тебя очень!»