Он так писал, как будто возводил

Руками горы на земле высокой,

Он друг на друга скалы громоздил

И сам бродил меж ними, одинокий.

Как будто на заре бросаясь вплавь,

Переплывал он море ежедневно

И пропасть перепрыгивал стремглав,

Скал не страшась, уверенный и гневный.

Он так писал, как будто по ночам

Ловил руками молнии и тучи

И тюрьмы мира в пепел превращал

В единый миг усилием могучим.

Как будто сам всходил на высоту

Воздвигнутых им гор, добыв победу.

«Ценю всего превыше доброту!» —

Он говорил, пройдя сквозь мрак и беды.

Бьют капли по стеклам. Деревья блестят за окном

Темнеть начинает. Молчит обезлюдевший дом.

Изранены сумерки, вечер смешался с дождем:

Играют Шопена.

Луна над землею. И девушка смотрит, бледна.

И руку на сердце свое положила она.

След крови на свежем снегу. И вокруг — тишина:

Играют Шопена.

Готовые пасть за свободу в чистейшей из битв.

Бойцы атакуют. Кровь льется. Сраженье кипит.

Но сил не хватает. Неправый опять победит:

Играют Шопена.

В пути журавли заблудились, курлычут, кричат.

Но, как ни кричи, нет пути ни вперед, ни назад.

И ранен повстанец. Он прячет измученный взгляд:

Играют Шопена.

От стаи журавль отстает. Слышен клекот орла.

Журавль разбивается — брызнула кровью скала.

Вернулась зима и могилы опять замела:

Играют Шопена.

Хоронят бойцов — тех, кто пал за свой гордый народ.

И ветер о скорби притихшим деревьям поет.

Над бездной времен — безучастных снежинок полет:

Играют Шопена.

Мужчина сидит. Зубы сжаты — ничем не разжать,

Прикрыты глаза. Бесполезно его утешать.

Но волосы гладит ему его старая мать:

Играют Шопена.

Трава прорастает. И вновь оживает любовь.

И женские руки на плечи любимого вновь

Ложатся. Но — нет! — не забыты ни горечь, ни кровь:

Играют Шопена.

Растаяли льды и снега моей горной страны.

И речка звенит, и деревья опять зелены.

Рассвет. Перевалы уже отовсюду видны:

Играют Шопена…

Не схожи скалы меж собой обличнем,

И на границах горной высоты

Нетрудно разглядеть за их отличием

Характера различные черты.

Одна скала над вековою кручею

Кругла, как щит прадедовских времен.

Другая вровень с грозовою тучею.

Остра, как меч, что вырван из ножон.

А третья встала с головою гордою,

Дуб нацепив на каменную грудь.

Вдовой печальной замерла четвертая

И не подвластна времени ничуть.

Чело одних испещрено морщинами,

Как будто бы у мудрости самой,

Лбы у других, как шапками овчинными,

Закрыты снегом летом и зимой.

О скалы, скалы!

                    В их великом множестве

И в грубых очертаньях простоты

Мне видятся возвышенной несхожести

Всегда нерукотворные черты.

Давным-давно беру в горах уроки я

У строгих скал.

                       Они на свой манер,

От суеты и зависти далекие,

Мне постоянства подают пример!

Тревога сердца озадачит,

Во мне отзовется стихом,

А маленький, мальчик все скачет

На палочке тонкой верхом.

Беспечному всаднику сладко

По улицам мчаться с утра.

Ах, первая в мире лошадка,

Кобылка лесного тавра!

И мальчик не пеший, а конный

Несется навстречу векам,

И веточкой, веткой зеленой

Он хлещет тебя по бокам.

Немало ты верст проскакала

По лужам, асфальту, траве,

И сладостных мыслей немало

Родилось в его голове.

Резвей ты любых иноходцев

И внемлешь не только трубе,

И лошади всех полководцев

Завидовать могут тебе.

Был снег пушистым, словно кролик,

В Москве холодный был февраль,

Вдруг ты запела: «Лорик, лорик…»[2] —

И в этот миг исчезла даль.

И я услышал плеск Севана,

И Арарат передо мной

Возник за дымкою тумана

В снегу под желтою луной.

И запах трав был стар и горек,

И опьянял он, как вино.

Ты нежно пела: «Лорик, лорик…» —

И стыло в елочках окно.

Я видел тучи край лиловый,

Дороги мокрую спираль.

Я видел праздник вечно новый

И вечно старую печаль.

Засыпан снегом горский дворик,

А звезды трепетнее свеч.

И словно слышу: «Лорик, лорик».

И годы сбрасываю с плеч.