– Вы все позволяете красивым женщинам, – возмутился я, – а мне, заслуженному юнге, достаются только пинки и обьедки с вашего стола!

– Ты не можешь по-рыцарски относиться к прекрасной даме, – холодно сказал Джи. – Ты ведешь себя как дешевый холоп. Твое место в этом случае – на скотном дворе. Алкоголь и курение однажды превратят тебя в жалкое подобие человека.

В этот день я решил начать новую жизнь, но не удержался и на нервной почве выкурил две пачки.

После концерта мы вчетвером пошли прогуляться на пляж. По сторонам гавани вспыхивали и гасли два маяка – зеленый и красный.

– Попробуйте созерцать эти вспышки, не фокусируя взгляда, – произнес Джи. – Это глубокий знак: мы видим взаимодействие изумрудного и рубинового лучей – семнадцатого и пятнадцатого Арканов, рождающих Дух Параклета, Дух нашего времени.

Я попытался недолго созерцать, но отметил только возросшее чувство тяжести и печали.

На следующий день мы проводили Голден-Блу в аэропорт, а сами, вместе с "Кадарсисом", переехали в Пятигорск. Я был рад оказаться подальше от черноморского побережья, атмосфера которого ввела меня постепенно в состояние депрессии. Как только я увидел величественные горы, уныние мгновенно покинуло мою душу.

– Заметил ли ты перемену своего состояния? – спросил Джи, разглядывая меня.

– Как же не заметить!

– Атмосферические поля одного места отличаются по воздействию от полей другого. Поэтому в древних традициях и говорится: Время, Место, Люди. Правильное их сочетание дает особую силу передаваемым доктринам. А Черное море – особое место. В глубокой древности именно здесь располагались святилища Черной расы.

Нынешние черные – это просто выродившиеся остатки некогда могущественной расы. Белая раса была в рабстве у них, пока не появился Великий Посвятитель Рама и не разбил войска Черной расы, предводителем которой был Равана. Поэтому и море называется Черным, и черной также называется магия, которая им принадлежала. Возле Красного моря располагалась Красная раса, и возле Желтого – Желтая. Родина же нашего Посвящения – это Белое море.

В Пятигорске мы оживленно разгружали фургон с аппаратурой "Кадарсиса", любуясь золотым закатом над голубыми вершинами гор.

– Да, – сказал Джи, в своей забавной манере подражания простонародному выговору, – море, конечно, хорошо, но горы – они поглавнее будут.

– Как прекрасно! – воскликнула ожившая Ника. – Мое глупое уныние исчезло – я остаюсь с вами и никуда не уезжаю.

– Прошу у тебя прощения, – радостно произнес я. – Теперь я даже не знаю, почему был так зол на тебя.

Странная атмосфера, сеявшая между нами раздоры, исчезла. Мы отправились погулять по городу, и внезапно Джи остановился у киноафиши: "Полеты во сне и наяву".

– Господа, – сказал Джи, – мэр города сделал нам подарок. Как раз сегодня у нас единственный свободный вечер, а это фильм режиссера Балаяна, которого я хорошо знаю. Он делает фильмы инспиративно, на арканологические темы, совершенно не подозревая об этом. Но так даже к лучшему, потому что, узнай бы он об этом, его эго тут же перехватило бы контроль.

– Что тут происходит? – вдруг прозвучал голос Нормана, появившегося в окружении музыкантов.

– Готовимся к интересному фильму – произнесла Ника. – Может, пойдете с нами?

– Если вы будете сидеть рядом со мной, то, пожалуй, да, – нахмурился Норман.

Весь ансамбль уселся посреди пустого зала в ожидании чуда.

Когда свет погас, неожиданно я услыхал дружеский шепот Шеу:

– Братан, этот фильм без глотка армянского коньячку не будет столь приятным.

Я отпил приличный глоток – и на сердце мгновенно повеселело.

В главных ролях были мои любимые актеры – Янковский и Табаков. Табаков играл положительного героя, преуспевающего в обществе, Янковский – свободного несоциального человека, который чувствовал себя чужим на псевдо-празднике жизни. В какой бы ситуации он ни оказался, он говорил то, что чувствовал, не считая нужным лицемерить. Табаков его резко осуждал. Постепенно от Янковского отказалась любимая женщина и лучшие друзья. В конце фильма он одиноко идет по осеннему полю, меж стогов, и вдруг начинается сильный дождь. Он забирается в копну, скрываясь от ливня. В последнем кадре видна только его рука, торчащая из копны, с пучком травы в кулаке…

– Я восхищен этим фильмом, – сказал Джи после окончания сеанса. – Режиссер инспиративно передал состояние Джокера из двадцать первого Аркана. Пока человек не останется один, не уйдет из теплого греющего мира людей, от женского тепла – он не станет кем-то. Человек должен быть извергнутым из родового гнезда-этой копилки дурных бесконечностей. Вот он забрался в копну, и вот ею уже не видно – и жив ли он, и там ли он на самом деле – уже никто не скажет. Но он ушел в себя – и вышел из игры других карт с четко определенными ролями.

Где он живет – не знает никто,

Куда он идет – не знает никто,

Если спросят его – он ответит: "Не знаю",

– прочитал вдруг хокку Джи. – А тебе понравился этот фильм? – спросил он Нику.

– По-моему – сказала Ника, – Янковский – человек эгоистичный и гордый. Он не может жить без женщин, но не хочет себе в этом признаться и открыться женщине на уровне сердца. Поэтому он и попадает во все эти неприятности.

– Ты видишь только поверхностный слой, – ответил Джи. – Надо смотреть фильм глубже – на уровне сущности.

Я видел, как вдохновился Джи, говоря о посвятительном одиночестве. "А что, если Джи вдруг захочет уйти из мира в эти непонятные джокерские измерения, – забеспокоился я, – что мне тогда делать? Я ведь не могу обходиться без комфорта, без женского тепла. Без этого моя жизнь становится полностью лишенной смысла".

– Я глубоко возмущен этим фильмом, – прорвало Нормана.

– Все мои симпатии на стороне Табакова. Такие люди, как он, являются положительной силой общества – а типы вроде Янковского несут с собой одно только разрушение. Как можно быть таким асоциальным, – кипятился Норман, – и так безответственно вести себя?! Куда смотрят власти, позволяя делать такие фильмы?!

– А ты как видишь этот фильм? – обратился Джи к Шеу.

– В Янковском я увидел копию себя, – сказал он, поглаживая пухлый животик. – Я давно уже живу так, как он, – чувствую себя везде чужим, хотя популярен еще больше, чем он. Всем говорю правду, и те же проблемы с женщинами, только еще боль-ше.

– Эх, – сказал Джи, – и ты упускаешь главное. Герой демонстрирует свою внутреннюю расплавленность, в которой находишься и ты, кстати. Но только ты все еще хочешь быть королем в колоде, а не вне ее.

Шеу не ответил, но я почувствовал, что внутри у него все вскипело гневом. По-видимому, слова Джи задели какую-то старую рану, нанесенную его самолюбию.

– Пойдемте в столовую перекусить, – предложил я, надеясь избегнуть вопроса о фильме, как вопроса на экзамене, ибо коньячок Шеу еще не выветрился из моей головы.

Но за едой Джи все-таки спросил:

– А ты, Петрович, что смог вынести из этого фильма?

– Это сложный и непонятный мне сюрреалистический фильм, – сказал я, скрывая свое настоящее мнение.

– А ты вообще знаешь, что такое сюрреализм? – спросил все еще раздосадованный Шеу.

– Знаю, – ответил я заносчиво. – И к тому же постоянно в нем живу!

– Нет, – наклонился ко мне Шеу, – о сюрреализме, о сверхреальности ты вообще не имеешь никакого представления.

Я готов был взорваться от негодования.

– Мне кажется, что вы оба правы, – вмешался Джи. – Шеу – в глобально-стратегическом смысле, а Петрович – в мелко-тактическом. Ты, Петрович, видишь кусок мира зеленого цвета и думаешь, что все остальное тоже зеленого цвета. А ты, Шеу, – птица крупного полета и видишь иные горизонты. Научись, Петрович, летать крупно – тогда поймешь, что Шеу имеет в виду.

– А как же мне научиться летать крупно, если я – мелкий воробей? – спросил я с кислой улыбкой.