В Театральном музее имени А. Бахрушина — портрет Д. А. Смирнова во весь рост: стройный, красивый. Жизнь окончил в Риге, там и похоронен.

Всех мне хочется вспомнить...

Мне посчастливилось встретиться

Елена Бекман-Щербина

Вы спрашиваете о Елене Александровне Бекман-Щербине. Боже, как это имя звучало в двадцатых годах! Неужели все тленно? А ведь это не так. Те люди, которые сегодня звучат — пианисты, скрипачи, певцы, так или иначе обязаны своим предшественникам. Вот я постоянно хожу на концерты в Большой зал консерватории. На днях был концерт необычайный. Это Евгений Малинин играл Шопена. Так получилось, что в ложе я был один. Играл он вдохновенно. Он играл так, как всегда говорил Константин Николаевич Игумнов:

— Не надо, чтоб пианист хватал себя за волосы и делал лишние движения.

Так вот Бекман-Щербина имела право и на подобные движения: женщине как-то прощаются и экспансивность в поведении, и лишние движения, и лишние взмахи рук. Но то, что я помню, этого-то у нее как раз и не было. Она удивительно была сдержанная. В двадцатых годах, да еще до революции, такие, как она, а также Гольденвейзер Александр Борисович и еще ряд профессоров Московской консерватории на окраине занимались с теми людьми, кто не мог ходить на концерты и не имел средств заниматься. Так на Арбате был создан народный университет, где преподавали и Бекман-Щербина и Шацкая и др.

Это та просветительская работа, которая дала свои всходы во многих поколениях.

Я начал бы разговор о Бекман-Щербине такой фразой. Она из некрасовских женщин. То есть — делать вечное, доброе, разумное, но так, как будто это само собой разумеется, как будто это так и надо. То есть никто об этом не знает, никто об этом не шумит. Она была не криклива. К искусству так и надо подходить. Другого ключа нет. Прежде всего это должна быть высокая моральная настроенность. Как этому научить? Что это должно быть — шелест деревьев, всплеск волны, общение, раздумье? Неведомо. Но постичь это надо.

И вот мне казалось, что она в своей музыке несла своим ученикам эту самую главную суть. Очень хорошо, что о ней вспоминаем, потому что есть, вероятно, много учеников, много записей о ней. И еще я скажу — она принадлежит к тем людям, которые в самое трудное время никуда не стремились бежать.

Я ее не помню в положении, при котором бы она стояла, фигурально выражаясь, с протянутой рукой.

Это поколение людей, которые стремились максимально отдать то, что они могут. А вообще высшее наслаждение, если есть большая ответственность перед обществом, перед судьбой, перед самим собой — это отдача. Таким качеством она обладала.

Говорить о том, кто как играл? Надо слышать! Конечно, это, может быть, поучительно. Какая педализация, какая аппликатура — это специальный разговор. А поговорить об общечеловеческих поступках и о значении в искусстве важно. Она, конечно, не одна. А Константин Николаевич Игумнов? Генрих Густавович Нейгауз? А их предшественники, которые необычайно много внесли в музыкальную культуру.

Раньше в оперу приходили люди, которые знали ее, понимали ее особенности. Текст интересовал их меньше, их интересовало звуковедение, как певец вокальными средствами раскрывает образ, как он филирует, то есть его мастерство. И через музыку, а не через слово, они чувствовали драматургию. Это, кстати, с моей точки зрения, ошибка и современных многих постановщиков, которые чаще исходят именно от слова. От этого масса всяких несуразностей.

Вернемся к Бекман-Щербине. В 20-х годах имя Елены Александровны было притягательно и для музыкантов и для тех, кто любит музыку. У нее была своя аудитория. Она играла множество вещей. Она обладала блистательной техникой, звуковой углубленностью. У нее были гармоничные, глубокие звуки.

Помимо Большого зала консерватории, был Сокольнический круг, где выступали и знаменитый А. И. Орлов и Сергей Васильевич Рахманинов; симфоническими оркестрами дирижировал В. И. Сук. Там выступала и Бекман-Щербина, и мне тоже доводилось там выступать. Причем, в первом отделении я пел Бетховена, а во втором пел старинные романсы, например, “Три розы”. А после этого появилась статья, что стыдно артисту, который поет произведения Бетховена, потом петь какие-то сомнительные романсы.

Да, на Сокольническом кругу были замечательные концерты. При такой населенности, какая у нас сейчас в Москве, у нас фактически нет летней площадки, где бы симфонический оркестр мог показывать свои программы, как во всех остальных республиканских городах. Я уже не говорю о курортных городах.

Елена Александровна выступала, кстати сказать, вместе с А. Орловым, С. Самосудом, знала лично Рахманинова. И в концертах ее была, я бы сказал, просветительная миссия.

Я хочу закончить свою мысль тем же, с чего я начал: всякое движение в искусстве сегодня — высочайшая заслуга тех, кто до нас жил. И только так. В этом есть закономерность.

Александр Довженко

Прошло 25 лет, четверть века, как ушел из жизни Александр Петрович Довженко...

Передо мной лежит книга. В книжке то — или вернее частица того, что он нес в себе, как художник, как патриот, как гражданин и необычайный человек — по отдаче, по восприятию и по ... линии проповедничества. Во многих он вселял какое-то непонимание и даже раздражение вот таким наставническим, безапелляционным тоном. Но это не так легко дается — за это надо было платить кровью, бессонными ночами, чтобы доказать, что он искренен, что ему ничего не надо, кроме той правды, которую он, как художник, ощущал острее, чем другие, и которую проповедовал.

Так вот, я начал о книжке — и должен просить прощения. У кого? Формально говоря, у тех людей, которые в первые дни после смерти Довженко обратились ко мне: напишите о нем — хоть коротко, хоть телеграфно... Признаюсь, я много видал смертей, переживал их и сейчас переживаю — привыкнуть к этому невозможно! Хотя закономерность ухода для всего живого мне понятна.

Я тогда был скован, окаменевший. И кроме того — Юлия Ипполитовна, его супруга, она была подавлена настолько, что просила, чтоб я не делился своими впечатлениями сейчас и не давал ничего в печать. Сегодня я об этом говорю, потому что Юлия Ипполитовна Солнцева бодра как художник, ее ценят, любят; совсем недавно, 25-го ноября мы собирались за тем же столом, где встречаемся уже много-много лет и встречались при жизни Александра Петровича.

Тогда ее, как художника, как взволнованного человека, можно было понять; я находился под тем же впечатлением — а теперь я охотно отвечаю на все вопросы — это мой долг, который я пытаюсь как можно шире и полнее выполнить и поделиться с людьми, которые, несомненно, в будущем будут интересоваться: а кто такой Довженко как человек, как поэт.

Хочу начать с “Очарованной Десны”. Тут есть необычайные слова, которые бабуся, любимая им, произносила во всех случаях. Она так художественно бранилась, что гоголевские перекупки и Солохи — они должны были бы еще поучиться у рiдноî 6a6yci Александра Петровича. Она там говорит такие слова:

— Покарайте його, святi голубонькi, i ти мати божа! I щоб не знав вiн нi сну, нi вiдпочинку! I пошлiть йому, благаю вас, такого начальника — дальше идет многоточие... Такого начальника, чтоб он всю жизнь мучился и страдал!

Проклятья бабуси на всю жизнь были памятны Сашко. Ему, действительно, не везло с начальниками... Я сейчас улыбаюсь потому, что это лучше, чем грустить. Но осознаю, что эти начальники не ушли вместе с жизнью Довженко. Ведь Довженко силен был тем, что он обобщенно представлял себе самые незначительные факты, которые он видел; он не случайно сказал: надо и в луже видеть отражение звезд. Ему принадлежат и другие слова: я рассчитан на большее...

Это он сказал в свои юбилейные дни, когда его чествовали. Он сознавал, что не все отдал — и по сути, это трагедия каждого художника, который понимает свою ответственность перед обществом, перед страной, в которой он живет, перед своей совестью. И это та печаль, которая всегда всем нам должна напоминать: если можешь работать, — работай, если не созрел твой творческий труд, который ты сегодня можешь демонстрировать — показывать или исполнять, — не тужи... не тужи, день настанет, минет печаль — и мажор вновь зазвучит! Вот тогда ты должен показать, написать, отдать!