...И снова в памяти возникают имена славных наших предшественников — Бантышев, который пел в Большом театре и играл драматические роли в Малом, Сандунова, творческий путь которой был схожим.

Сад ценен своим многоцветием.

Н а н и Г е о р г и е в н а Б р е г в а д з е — замечательный мастер. Вспоминая ее, вижу блистательных представителей грузинского искусства — Бату Кравейшвили, баритона, одного из ведущих солистов Тбилисской оперы, с которым мы пели и классические дуэты и народную грузинскую песню “Только тебе одной”. Эту песню мы записали на пленку и с замечательной драматической актрисой Медеей Джапаридзе. Прекрасные певцы — Вано Сараджиев, Амиранашвили, Анджапаридзе, Нинуа — это эпоха в вокальном искусстве.

А певицы, которые с таким блеском исполняли старинные романсы — Тамара Церетели, Кето Джапаридзе!

Радостно и благодарно вспоминаю появление Нани Брегвадзе и Медеи Гонглиашвили на моем юбилейном вечере в Большом театре. Привет из Грузии, с которой меня связывает давняя любовь и дружба, был для меня незабываем. До слез тронула меня грузинская народная песня, прозвучавшая в исполнении совершенно замечательных певцов Маквалы Филимоновны Касрашвили и Зураба Лаврентьевича Соткилавы. Спасибо дорогим коллегам!

М и х а и л И в а н о в и ч Д о н е ц был человеком непростым, противоречивым. Ничто человеческое ему не было чуждо. Но интересы дела были для него превыше всего. Так, было время, когда он отчаянно конфликтовал с Б. С. Аркановым, а потом — обнялись. Они служили вместе и в Свердловском и в Киевском оперных театрах. И именно М. И. Донец рекомендовал Б. С. Арканова на пост директора Свердловского театра.

Как известно, М. И. Донец был репрессирован и погиб. Посмертно реабилитирован. Его жене — Марии Эдуардовне Тессейр-Донец — среди других немногих вещей вернули фотографию с надписью “Михаилу Ивановичу Донцу — Сталин”.

М а к с и м Д о р м и д о н т о в и ч М и х а й л о в. У него была такая проникновенность в исполнении и уверенность, что когда он пел, он не думал, выражаясь фигурально, что ветер может задуть свечу. Неважно, сколько солдат его слушало, когда он выступал на фронте — пять, пятьдесят или пятьсот. Он не выдавал свое искусство в процентном исчислении. Он всегда пел как на исповеди, как для самого себя. Нередко глаза его увлажнялись. И в окопе под аккомпанемент баяна он пел так же истово, как в Большом театре. Назвать его ровным певцом было бы нельзя, да и не надо.

Его работа над партией дона Базилио в “Севильском цирюльнике” была беспредельно смешна, потому что сам он был необычайно серьезен, но где-то чувствовался острый, прищуренный ироничный глаз. Он голосом рисовал хитрую душу дона Базилио. Он мог бы быть прекрасным Бартоло.

Нельзя забыть его последние годы жизни, когда ему отняли ногу. Если падал,— лежал до прихода кого-нибудь из членов семьи. Он никого ни в чем не упрекал — снисходительность была в его характере.

Помнится и другое. В связи с семейным торжеством мы плывем на пароходе по каналу “Москва”. Плавно, медленно идет пароход. Вдруг капитан говорит: “Вон дача Михайлова”. И неожиданно в мегафон звучит “Угрюмо море”. Видим — на берегу небольшой огород, низенькая коренастая фигура в трусах и соломенной шляпе. Опять в мегафон звучит та же фраза из “Садко”, и так несколько раз. Дорогой Максим озирается, пока ничего не понимая. Мы уже проплываем мимо и кричим: “Максим!” И видим, как он бежит вглубь. Опять зовем, и тогда только он подходит к берегу. Тут уже — обоюдные приветствия. Мы его приглашали с собой, капитан предлагал лодку, но, к сожалению, он не мог к нам присоединиться.

Ах, эти милые розыгрыши! Часто они вспоминаются с улыбкой и грустью.

Об А н т о н и н е В а с и л ь е в н е Н е ж д а н о в о й напечатано здесь мало, а воспоминаний у меня много: и наши совместные спектакли и записи, и наши совместные концертные выступления, и ее рассказы о том, какую роль в ее судьбе сыграла семья одесского профессора Бурды *, с дочерью которого позже я был знаком, о том, как они с Николаем Семеновичем Головановым ездили на концерты то ли в Орехово-Зуево, то ли в Ногинск, где плату за выступления получали натурой — мукой, и их как-то раз задержали как мешочников; спасла справка, выданная каким-то комитетом артистов, но подписанная знаменитым артистом Малого театра Михаилом Францевичем Лениным (фамилия оказала магическое действие)... Обо всем этом надо еще написать.

# * Семья профессора Михаила Константиновича Бурды в значительной степени приобщила Антонину Васильевну Нежданову к музыкальной культуре. У профессора М. К. Бурды часто собирались музыканты, приезжавшие в Одессу, певцы, инструменталисты. И молодая певица Антонина Васильевна знакомилась с лучшим, что было в те годы в музыкальной Одессе. Эта же семья помогла Антонине Васильевне Неждановой уехать учиться в Московскую консерваторию.

Когда я говорю о Н а д е ж д е А н д р е е в н е О б у х о в о й, то думаю не только и не столько о той радости общения с нею, которая была мне дарована судьбой, но о том упущенном, о том, чтó надо было сделать и чтó не сделали. Сколько бы ни говорили сейчас горьких слов и кого бы ни упрекали, ничего, к сожалению, не вернешь.

Нет кинокадров — есть единственная киносъемка у меня в квартире, которая для Надежды Андреевны была неожиданной.

Не сделана запись романсов, подготовленных ею. “Обухова у нас уже есть, нам нужны новые”,— так заявила редактор. Ну что ж, новые появились, дай бог им добрый путь, но то неповторимое, что было у Обуховой, ушло вместе с нею.

Очень жалею, что не записали на пленку хотя бы один четвертый акт “Кармен”. Сколько упущенных возможностей! В то время партия Хозе не была в моем репертуаре, но я ее знал, т. к. пел в Полтаве и на одном из юбилеев А. М. Лазовского. В репетициях Надежды Андреевны с удовольствием был ее партнером.

...Слышу голос Надюши за стеной — сегодня она разучивает “Я тебе ничего не скажу” и “Тихо, так тихо”...

Вот прошу ее подписать письмо-обращение по общественным делам. “Надежда Андреевна, вот письмо, о котором говорил с Вами Иван Семенович, подпишите, пожалуйста”,— обращается к ней тот, кто принес на подпись письмо. “Ванечка подписал, я читать не буду. Подпишу”. Ах, дорогая Надюша. Трудно остановиться.

В связи с рассказом о В а с и л и и Р о д и о н о в и ч е П е т р о в е хочется дополнить следующее.

Спектакль “Князь Игорь”, в котором мы спорили о костюмах, был официальным — на нем присутствовал король Афганистана Эммануил-хан. И хотя я заколебался под влиянием Василия Родионовича, отступать было поздно, и я осуществил задуманное, уже понимая, что путь “не тот”.

В беседах с В. Р. Петровым я находил понимание. Так, например, мои представления о том, каков должен быть режим певца в день спектакля, находили полное согласие Василия Родионовича.

Не могу не вспомнить и советы дирижера В я ч е с л а в а И в а н о в и ч а С у к а. Как известно, первое появление Лоэнгрина — на четвертом плане под пианиссимо струнного оркестра. Но начиная со слов “Славен будь, Генрих!” почти перед каждой фразой стоит знак 2f (2 форте), я мысленно добавлял третье форте. Эту партию я уже пел в Свердловске, решалась она несколько в другом ключе. Но дело не в этом. Сцена огромная, хор, сценический оркестр, оркестр в оркестровой яме. И я в порядке страхования начинаю петь все громче и громче.

Кончается первый акт, приходит в артистическую уборную В. И. Сук: “Молодой человек,— обращается он ко мне,— нужно знать: поешь первый акт, а думай о последнем акте”. Сегодня же чаще слышится: “Давай! Давай!”

После спектакля “Лоэнгрин” В. И. Сук предложил мне петь партию Германа. Я отказался. Причин было несколько. Во-первых, Сук дирижировал “Пиковой дамой” очень редко, с ним было спокойно — интересы певцов он действенно защищал, и меня пугало, найду ли я общий язык с другими. Во-вторых, чувство самосохранения, самоконтроля. Да, в искусстве уметь отказаться — одно из важнейших качеств.