Он подтащил к горевшим остаткам бочки обрубки кедрового сушняка и сырой березы, сложил конусом. Полизав сушняк, огонь вспыхнул ярче, стало светлее.

Через разбитое остекление кабины, ползком Хабаров проник внутрь вертолета. В вертолете на левой боковой панели он нашел топор, который приметил еще на пути в таежную избушку. Топор он приспособил за спину, засунув топорище за ремень. Из ножен, закрепленных на ремне, он вытащил охотничий нож и им стал срезать обшивку сидений. Это не отняло много времени. Потом он поискал аптечку, но не нашел. Подобрал помятое ведро, запихнул в него ветошь, застрявшую под сиденьем пилота, и спецовку Данилова. Туда же сунул пустую жестяную банку из-под кофе, когда-то служившую Данилову хранилищем мелких гаек и болтов. Пальма! Он ухватился за ствол и выдернул ее из кадки. Кадку с землей осторожно просунул наружу, поставил в снег. Он уже было собирался вылезать, как вдруг обнаружил по-настоящему бесценную находку: аккуратно свернутый, пристроенный за задним пассажирским сиденьем брезент.

Именно из этого брезента они сделали подобие палатки. Сучьями прикрыв овраг сверху, они соорудили крышу, по крыше раскатали брезент, подоткнув его концы внутрь, спустив их по откосам оврага. Брезент по краям засыпали снегом. Дно оврага в несколько слоев устлали кедровым лапником.

Строительство было окончено, когда стало абсолютно темно, когда пурга уже показала свои первые клыки и совсем погасила роскошный костер, сложенный Хабаровым у разодранной бочки с горючим.

– Все, Саня! Не могу больше. Я спекся… – Данилов без сил свалился на лапник. – Худо мне. Тела не чувствую. Сдохнуть хочу…

– Раздолбай, брезент держи! Сорвет все! – прикрикнул на него Хабаров.

– Почему я держи?! Какого… ты сидишь?

Данилов подоткнул край брезента под себя, правой рукой ухватился за его трепетавший с наветренной стороны край.

– Снегом завалит, будет теплей и спокойней, – сказал Хабаров.

Сидя на лапнике, подсвечивая себе зажатым в зубах крохотным фонариком – брелоком от ключей, Хабаров сооружал примитивную печку. Замерзшие руки не слушались, и он то и дело пытался согреть их дыханием.

На небольшой лист обшивки он поставил консервную банку с насыпанной в нее землей из кадки с пальмой, бросил на нее кусок ветоши и поджог. Ветошь легко загорелась, а вслед за нею загорелся и керосин, которым была пропитана земля в банке. Пламя было небольшим, медленным и ровным. Хабаров протянул к огню руки. Было чертовски приятно!

Ветер бесился, рвался, пытался разрушить их хрупкое укрытие. Приходилось постоянно подстраховывать и хрупкую конструкцию крыши, и держать концы брезента, который то и дело пыталась сорвать, унести с собой рассвирепевшая снежная буря. Эта борьба вымотала их, и оба без сил свалились на лапник.

Огонь самодельной печки поднял температуру в их укрытии и сделал его сносным. Теперь оба были уверены, что дотянут до утра.

Хабаров знал, что любое топливо даже после получаса горения в непроветриваемом укрытии может дать опасную дозу не имеющего запаха углекислого газа, от которого незаметно засыпают навсегда. Поэтому, как ни жаль было расставаться с теплом, ножом он вырезал небольшое отверстие в брезентовой крыше, посветил в него брелоком – фонариком.

– Вот почему тише стало. Нас уже снегом занесло. Пурга не шутит.

Ножом он прочистил в снегу отверстие.

– Хорошую вещь испортил, – недовольно пробурчал Данилов. – Зачем тепло выпускаешь?

– Задохнемся. Огонь кислород жрет. Ничего, Мишаня, пурга стихнет, мы с тобой таежный костер запалим. От него жарко будет. Согреемся, отоспимся. По нему нас и найдут. Меня старик один, таежник… – он запнулся, – научил… – изменившимся голосом договорил он.

– Ты чего? – Данилов пнул его ногой. – У тебя сейчас такая морда… Не москальская.

Хабаров погасил брелок-фонарик. Только сейчас он вспомнил о старике Рамагкхумо Саокддакхьяватта, который был для него просто Митрич.

Митрич…

«Как же он вырубил мне память? Будто на сутки стер все…»

Хабаров закрыл глаза, представил холодную, заснеженную тайгу и в ней маленькую, тщедушную фигурку старика, скорчившегося, замерзшего под кедром. Сердце сжалось от боли.

«Почему мы так мало ценим то, что имеем? Почему воспринимаем, как должное, те авансы любви, которые наши близкие нам выдают? Почему не любим сами? Почему спохватываемся, горюем и плачем только когда исправить уже ничего нельзя? Откуда в нас эта беспечность?! Откуда?!»

Он вспомнил их давний разговор о брошенной собаке, замерзшей у дверей необитаемого дома, откуда ее хозяева переехали в новостройку.

«Я быть на месте старого пса не хочу…» – сказал он тогда Митричу.

Хабаров грустно улыбнулся.

«Я был неправ, отец. Я хочу быть на месте того старого пса. Несмотря ни на что, он сохранил в душе и любовь, и преданность. Его жизнь поэтому имела смысл. Остальным Бог судья…Бог судья?! И ей?»

Хабаров недовольно вздохнул, поерзал на лежаке из лапника, укладываясь поудобней.

«В сущности, из-за чего столько шума в моей маленькой душонке? Фейерверк эмоций… Накал страстей… Что изменилось от того, что она ушла от меня? Разве я стал любить ее меньше? Разве не порву любого, кто обидит ее? Разве я не хочу, чтобы она была счастлива, пусть не со мной, пусть с другим, но обязательно счастлива? Хорошо, что она далеко. Будь она рядом, орал бы, слюной брызгал… По любимой схеме: ты плохая, я хороший. Таким, как я, чтобы не чувствовать себя негодяем, обязательно надо, чтобы место негодяя занял кто-то другой».

Он уже был готов примириться и с миром, и с нею, и с собой, но тут вдруг вспомнил сказанное ею в самом конце, ядовито, так, чтобы побольнее: «Извини за меркантильность, чуть не забыла, с тебя три тысячи на аборт… Для меня это принципиально. Я хочу, чтобы ты понял: пути назад нет, в наших отношениях стоит жирная точка!»

Это ее финальное заявление спутало ему все карты.

«Ты за меня все решила… Будто меня уже на свете нет! Будто я чужой! Будто совсем ни при чем! Зараза! Как можно любить тебя, такую заразу?! Ты знаешь, как ударить меня побольнее. Тебе удалось! Только знаешь что, повтори-ка мне, глядя в глаза, все, что по телефону сказала. Я хочу видеть, как это у тебя получится. Очень хочу, дорогая!» – он недовольно засопел, открыл глаза и принялся подправлять печку.

Он мечтал о ребенке именно от этой женщины. Он вообще хотел, чтобы у них с Алиной было много детей. Ему, выросшему в родительской любви, всегда хотелось иметь большую, крепкую семью и чтобы обязательно по вечерам собираться всем вместе за большим обеденным столом, чтобы приходили в гости родственники, друзья, как это всегда было в родительском доме. Он хорошо помнил, что у родителей и радости, и горести всегда были общими. Радости становилось больше от того, что она умножалась. Беда уменьшалась, потому что ее делили на всех. Он только сейчас понял, почему в разлуке отец и мать страдали бессонницей, глотали снотворное, чтобы уснуть: просто его или ее не было рядом. Он помнил, как мать целый день могла ждать отца обедать. Насколько бы он ни задерживался, никогда не садилась обедать одна. Она все сновала туда-сюда, хлопотала, переживала. Она всегда наполняла его жизненной силой, была его вторым ангелом-хранителем, несмотря на то, что у отца был очень сложный и тяжелый характер. Привыкший руководить огромным заводом, он и в семье вел себя как начальник. Его слово было законом, авторитет – непререкаемым. Но как же этот лев таял от тихого, нежного голоса мамы! Он превращался в совершенно ручного котенка, стоило ей ласковой рукой погладить его по лысой, как шар, голове, шепнуть на ушко: «Хочешь чайку с лимончиком? Хочешь, я рядом посижу, по коленочке тебя поглажу? Ты расскажешь мне, что с тобой было сегодня…» Он не мог забыть, как после отцовского инфаркта мать стояла в церкви на коленях и просила Бога отдать ей его болезнь, вернуть ему здоровье. Это так сильно подействовало на него тогда! Тогда он впервые задал себе вопрос: а я пожертвовать собой смог бы? Их отношения он считал почти эталоном. Эталоном настоящей семьи, где один готов отдать жизнь за другого. Тихие семейные радости, любовь, поддержка, родство душ… Разве многого он желал? Кто-то скажет: «Вероятно – да, по нашей суетной жизни». Но другой семейной жизни он не хотел, наверное, потому и был очень долго один. Смириться с тем, что вместе с этой женщинойон теряет еще и мечты, и уже спланированное будущее, Хабаров был не готов.