242. УРНА
Вот все, что осталось от этой
Безумной и пламенной жизни,
От лавров и рукоплесканий,
От этого божьего гнева —
Над хижинами и дворцами,
Над шумом германских полесий,
Над всем цепенеющим миром —
Когда даже небо казалось
Все в молниях, в трубах, в громах.
От этого страшного взгляда,
Прозрачного, как у медузы,
Когда и железное сердце,
Внимавшее в битвах с улыбкой,
Как пели парфянские стрелы,
Вдруг падало и холодело.
Вот все, что осталось для Рима
От ранних твоих пробуждений,
Когда умолкали за дверью
Все шепоты и разговоры —
И слушали в трепете люди —
Сенаторы, откупщики
Скрипучий и старческий кашель…
Увы, где мечты о великом
И мысли о счастье народов?
Где пурпур? Где лавры, где лавры?
И где триумфальные арки —
Прохладные своды титанов
Над пыльной дорогою в Рим?
Наверное, ты променял бы
Все арки и все монументы
И все — на один только сладкий
Глоток из солдатской баклаги,
На хижину и на овчину
Последнего из пастухов…
243. ПРИГЛАШЕНИЕ В ПУТЕШЕСТВИЕ
Вы слышали, как пароходы
Трубят у входа в старый порт,
Приветствуя зарю природы,
Миндаль в цвету иль римский форт?
Вы слышали подобный лире,
Прекрасный пароходный глас,
Чистейшую слезу в эфире
Из медных и глубоких глаз?
Хотите с опытным поэтом
Пуститься в сей опасный путь,
Довериться ночным планетам,
Отправиться куда-нибудь?
Амфитеатром белый город
Спускается к воде с горы,
И ветер за открытый ворот
Слетает к деве для игры.
И розовым воспоминаньем
Акрополь средь олив и гор
Стоит над меркантильным зданьем,
А мусор — черепки амфор.
Спешите, смертная, сквозь слезы
Увидеть этот берег, где
Цветущие деревья, лозы,
Где рыбаки живут в труде.
Как ветер будет флагом, платьем
Играть и волновать умы,
Как будет по перу собратьям
Завидно, что в эфире мы!
Все приближается, все ближе,
Увы, неотвратимый час,
И Вы, которая в Париже,
Спешите же, скорей, сейчас!
Ведь смерть подобна грузной гире,
Влекущей к рыбам берег весь,
И никогда в загробном мире
Деревья не цветут, как здесь.
244–246. ОСЕННЕЕ
I. «Пчела спешит в последний раз…»
Пчела спешит в последний раз
В укромный гинекей цветка.
О, не обманывает нас
Предчувствие — зима близка.
Смотрите, как дубовый лист
Летит в стеклянной тишине…
Косматый виолончелист —
Осенний дуб — приник к струне.
Что говорить — всему конец:
Всем мотылькам, всем соловьям,
Всем разрушителям сердец,
Ликуй, копатель черных ям.
Пчела спешит в последний раз
В укромный гинекей цветка.
А ветер? Мудр, кто про запас
Собрал дровец для камелька.
II. «Не лист дубов, а лист газеты…»
Не лист дубов, а лист газеты,
Шуршащий, утренний в руках.
Не тот дубовый лист поэта —
Любимый образ — в облаках.
Не перелет бездомной пташки
За океан, в ночную мглу,
А черный кофе в белой чашке
В кафе парижском, на углу.
И все же, это — осень, муза:
Набит пшеницею амбар,
Пшеном стихов, пудами груза.
А поле все — один гектар.
III. «Прогнав все мысли и заботы…»
Прогнав все мысли и заботы
О соловьях и мотыльках,
Не хочется среди работы
И думать нам о пустяках.
Теперь себе представить надо
Огромный и печальный мир,
Прозрачнейшие слезы ада,
Как те, что источает сыр.
Теперь нам надо прелесть неба
Попробовать соединить
С куском вещественного хлеба…
Как трудно, а ведь надо жить.
247. «Из атласной своей колыбели…»
Из атласной своей колыбели
Ты порхнула, как бабочка, в свет,
В дом, построенный зябким Растрелли,
В черный воздух придворных карет.
Ты росла, хорошела, дышала,
Анфиладою призрачных зал,
И хрустальная люстра дрожала,
Отраженная в мире зеркал.
А над детским моим вдохновеньем
Днем и ночью шумели дубы,
Осеняя, как благословеньем,
Кровлю бедных, превратность судьбы.
Но, быть может, в той сельской дубраве
Нас дубы научили впотьмах
О прекрасном вздыхать и о славе,
О стихиях и о небесах.